Мера всех вещей

– О, как вы счастливы, обладая столь дивным даром, – вы, которые раскрыли важнейший предмет так скоро и в такое короткое время! В ваших умствованиях много прекрасных качеств, Эвтидем и Дионисиодор, но между этими качествами особенно великолепно то, что вы не обращаете внимания на людей почтенных и кое-что значащих, а только смотрите на подобных вам. Ведь я хорошо знаю, что такие умствования могут нравиться весьма небольшому числу подобных вам, а прочие приписывают им так мало достоинства, что скорее постыдились бы опровергать ими других, чем быть самим опровергнутыми через них. Да и тό в ваших рассуждениях представляется чем-то народным и добросовестным, что, не допуская ни прекрасного, ни доброго, ни белого и ничего в этом роде, не признавая никакого различия между одним и другим, вы, по вашим же словам, просто заграждаете людям уста. А что, заграждая уста другим, вместе связываете, кажется, и свой собственный язык, то это делает вас любезными и избавляет ваши умствования от зависти. Но выше всего в вашем деле – та искусственность, по которой каждый человек может изучить его в самое короткое время. Я заметил это, между прочим, обращая внимание на Ктизиппа – как он мог вдруг подражать вам. Такая сторона вашего занятия, конечно, хороша для скорого преподавания, но для разговора с людьми не годится. Если вам угодно послушаться меня, то берегитесь говорить подобным образом в присутствии многих, потому что скоро изученная наука не принесет вам благодарности. Лучше беседуйте только между собой. Когда же вздумаете разговаривать с кем-нибудь другим, то говорите разве с тем, кто заплатит вам деньги. Это самое вы будете советовать и ученикам своим, если хотите быть благоразумными: пусть они никогда и ни с кем не разговаривают, а беседуют друг с другом. Что редко, Эвтидем, то и дорого; вода и высоко ценится, да дешево продается, говорит Пиндар. Однако ж смотрите, – прибавил я, – чтобы меня и Клиниаса принять также в число ваших учеников, – высказав это и еще несколько кратких замечаний, мы ушли.

Теперь рассуди, Критон, не нужно ли и тебе вместе с нами посещать этих двух мужей, если они, по их же словам, могут учить всякого, кто захочет заплатить им, не различая ни дарований, ни возраста, и если – что особенно ты должен знать – они никому, говорят, не препятствуют приобретать выгоды торговли, но каждому удобно передают свою мудрость.

Крит. Да, Сократ, я, конечно, люблю слушать и с удовольствием учился бы чему-нибудь; но боюсь, что принадлежу к числу не тех, которые подобны Эвтидему, а тех, которые, как ты говоришь, охотнее желали бы быть опровергаемыми посредством таких умствований, чем опровергать ими. Я показался бы смешным, если бы вздумал вразумлять тебя; однако ж хочу рассказать, что слышал. Знай, что во время моей прогулки один из тех, которые оставили ваше собрание, подошел ко мне. Это был человек, почитающийся умным и отличным писателем судебных речей.

– Критон! – сказал он мне. – Ты не слушаешь этих мудрецов?

– Нет, ради Зевса, – отвечал я, – там, за множеством народа, ничего не расслышать.

– А стоило бы послушать.

– Для чего? – спросил я.

– Чтобы узнать разговор тех людей, которые ныне принадлежат к числу мудрейших в известном роде речей.

– Что ж тебе показалось?

– Что больше, – отвечал он, – кроме того, что можно слышать от всех подобных болтунов, которые о пустых вещах рассуждают с неуместной важностью.

Это собственные его слова.

– Но ведь философия, – сказал я, – дело прекрасное.

Сокр. Что за прекрасное, добряк? Ничего не стоит. Вот если бы теперь ты был там, то, верно, стыдился бы за своего друга. Какой чудак! Он хочет ввериться этим людям, а они, не думая о том, что говорят, только противоречат каждому слову. Их, как я уже сказал, почитают отличными мудрецами нашего времени; между тем, и самое дело, Критон, и люди, занимающиеся им, весьма низки и достойны смеха.

Крит. А мне кажется, Сократ, что дело-то не заслуживает порицания и что ни мой знакомец, ни кто другой не должен порицать его; напротив, справедливо, думаю, бранят тех, которые в присутствии многих вступают в разговор с подобными учителями.

Сокр. Нет, Критон, это удивительные люди! Впрочем, я еще не знаю, что сказать. К какому роду людей относится тот, кто подошел к тебе и порицал философию? Ритор ли он, то есть один из тех, которые сами умеют подвизаться в судилищах, или сочинитель речей, только высылающий риторов в борьбу и вооружающий их своими речами?

Крит. О, менее всего ритор, клянусь Зевсом. Я не думаю даже, чтобы он когда-нибудь приходил в судилище; однако ж слывет, говорят, человеком сильным в этом деле и сочинителем сильным речей189.