Читаем Мера всех вещей полностью

Мера всех вещей

Сокр. Но помнишь ли, ты недавно сказал, что не должно обвинять и изгонять из города палестристов, если кулачный боец нехорошо пользуется кулачным искусством и наносит обиду? Не то же ли самое, если и ритор неправильно пользуется риторским искусством? Не учителя надобно обвинять и изгонять из города, а того, кто обижает и неправильно употребляет это искусство. Сказано это или нет?

Горг. Сказано.

Сокр. А теперь этот самый ритор, видно, уже никогда не обижает – или не видно?

Горг. Видно.

Сокр. В прежней беседе говорено было также, Горгиас, что риторика рассуждает не о чете и нечете, но о справедливом и несправедливом, не правда ли?

Горг. Да.

Сокр. Так вот, слыша эти слова твои, я тогда предположил, что риторика, неизменно рассуждая о справедливости, ни в каком случае не бывает делом несправедливым. Но когда немного спустя ты начал говорить, что ритор может и злоупотреблять риторикой, я удивился и, заметив, что последние твои слова не созвучны с первыми, сказал: если и ты, как я, находишь пользу в обличениях – стоит разговаривать, а когда нет – лучше распрощаться. Потом в дальнейших наших исследованиях ты и сам видишь вновь данное тобой согласие, что ритор не может злоупотреблять риторикой и решаться на обиду. Для надлежащего рассмотрения всего, что тут есть, клянусь собакой344, Горгиас, нужна не краткая беседа.

Пол. Ну что же, Сократ? Так ли и ты мыслишь о риторике, как теперь говоришь о ней? Неужели, думаешь, Горгиас не от стыда согласился с тобой, что ритор знает также справедливое, прекрасное и доброе и, если бы кто пришел к нему, не зная этого, был бы в состоянии сам потом научить его? Может быть, из этого-то согласия и произошло в словах его то противоречие, которое ты так любишь и до которого сам же доводишь своими вопросами. Кого ты найдешь, кто стал бы отказывать себе в знании справедливого и в способности научить этому других? Но наклонять разговор к таким мелочам – не малая грубость.

Сокр. Ах, прекрасный Полос! Для того-то нарочно и приобретаем мы друзей и сыновей, чтобы, когда сами состаримся и начнем спотыкаться, вы, молодые люди, находясь при нас, поддерживали нашу жизнь делами и словами. Вот и теперь, если я и Горгиас в своих рассуждениях ошибаемся, ты, находясь здесь, поправляй нас; тебе это следует. И я позволяю все допущенные положения, если думаешь, что они допущены несправедливо, изменить, как тебе угодно, лишь бы только удержался ты от одного.

Пол. От чего это?

Сокр. От длиннословия, Полос, которым ты начал нашу беседу. Постарайся обуздать его.

Пол. Что же тут? Разве нельзя мне говорить, сколько хочу?

Сокр. Для тебя в самом деле обидно, друг мой, что, пришедши в Афины, где гораздо более свободы говорить, чем во всей Греции, ты один здесь не получаешь ее. Но представь, что твои рассуждения длинны и что тебе не угодно отвечать на вопросы; не было ли бы тогда обидно для меня, которому нельзя ни уйти, ни слушать тебя? Итак, если ты заботишься о нашем собеседовании и хочешь поправлять его, то, изменяя в нем, как я сейчас сказал, что тебе угодно, опровергай и принимай опровержения, подобно мне и Горгиасу, посредством вопросов и ответов. Ведь и ты знаешь то же, что Горгиас, не правда ли?

Пол. Конечно знаю.

Сокр. Стало быть, и ты велишь спрашивать себя, о чем кто хочет, и готов отвечать на вопросы?

Пол. Без сомнения.

Сокр. Делай же теперь то либо другое: спрашивай либо отвечай.

Пол. Так и будет. Отвечай мне, Сократ: если Горгиас, как тебе кажется, недоумевает относительно риторики, то сам ты чем называешь ее?

Сокр. Спрашиваешь, каким я называю ее искусством?

Пол. Да.

Сокр. Она не представляется мне никаким, Полос, если уж сказать тебе правду.

Пол. Так что же, по твоему мнению, риторика?

Сокр. Нечто, чему ты дал имя искусства в своем, недавно прочитанном мной, сочинении.

Пол. А ты как понимаешь это?

Сокр. Я – некоторою опытностью.