Мера всех вещей

Сокр. Замечаешь ли, наилучший человек, Калликл, что ты упрекаешь меня не в том, в чем я тебя? Ты утверждаешь, что я говорю всегда одно, и за то порицаешь меня; а я осуждаю в тебе противное: что об одном и том же ты никогда не говоришь одного и того же. Лучшими и высшими сперва называл ты сильнейших, потом – умнейших, а теперь хочешь назвать опять кого-то другого: теперь под именем высших и лучших разумеешь каких-то мужественных. Скажи же окончательно, добрый Калликл, кого и в чем называешь ты лучшими и высшими?

Калл. Но я уже сказал, что это – люди умные и мужественные в делах гражданских. Им-то свойственно начальствовать над городами, и они-то по справедливости должны преобладать пред другими, как начальники пред подчиненными.

Сокр. Что ж, а в отношении к себе, друг мой, начальниками ли должны быть они, или подчиненными?

Калл. Как это?

Сокр. Я говорю, что каждый начальствует сам над собой. Или начальствовать самому над собой не нужно, а только над другими?

Калл. Что ты говоришь – начальствовать над собой?

Сокр. Ничего хитрого. Я говорю, как обыкновенно говорят: быть рассудительным, удерживать самого себя, начальствовать над своими страстями и пожеланиями.

Калл. Куда ты любезен! Простаков называешь рассудительными.

Сокр. Как? Совсем нет. Всякий знает, что я не это разумею.

Калл. Именно это самое, Сократ. Да как быть счастливым человеку, который чему-нибудь рабствует? Теперь говорю тебе смело: по природе то-то и прекрасно, то-то и справедливо, что намеревающийся жить надлежащим образом собственные пожелания оставляет во всей силе и не обуздывает их, но, сколь бы велики они ни были, удовлетворяет их посредством мужества и благоразумия и осуществляет все, чего бы ни захотелось. Для черни это, думаю, невозможно. Посему, прикрывая свое бессилие, она от стыда бранит таких людей и невоздержание называет, конечно, делом постыдным. Так я и прежде говорил: поработив себя людям, по природе лучшим, и не будучи в состоянии сама удовлетворить своим похотям, она хвалит рассудительность и справедливость ради собственного малодушия. Но кому сначала пришлось бы либо быть детьми царей, либо, обладая естественными способностями, самим достигнуть какой-нибудь власти, тирании или господства, для тех поистине что было бы постыднее и хуже рассудительности и справедливости? Кто имеет возможность наслаждаться благами без всякой помехи, тем нужно ли поставлять над собой господином закон, толки и порицание простого народа? Да и как не жалки были бы они с этой прекрасной справедливостью и рассудительностью, когда бы, даже облеченные властью над городом, не могли друзьям своим дать более, чем врагам! По существу-то истины, которой ты ищешь, Сократ, должно быть так: роскошь, невоздержание и свобода, если они имеют опору, – вот добродетель и счастье! А все прочие размалеванные представления, все эти противные природе сплетения есть не стоящая внимания человеческая болтовня.

Сокр. О, да ты свою речь, Калликл, развиваешь довольно отважно, потому что высказываешь теперь то, о чем другие хоть и мыслят, но чего говорить не решаются. Прошу же тебя отнюдь не спускаться, чтобы в самом деле обнаружилось, как надобно жить. Скажи же мне: пожеланий, говоришь ты, обуздывать не должно, если хочешь быть, каким следует, а должно оставлять их во всей силе и готовить им удовлетворение, откуда бы то ни было, – и это называешь добродетелью?

Калл. Я говорю так.

Сокр. Следовательно, люди, ничего не требующие, несправедливо называются счастливыми376?

Калл. Да, тогда-то самыми счастливыми существами были бы камни и мертвецы.

Сокр. Однако ж и такая жизнь, какую ты разумеешь, весьма бедственна. По крайней мере, в этом случае нечему удивляться, если следующие стихи Еврипида377 заключают в себе истину:

           Кто знает, эта жизнь не есть ли смерть,
           и смерть не есть ли то, что жизнь для смертных