Мераб Мамардашвили: топология мысли

Почему я разбросан по миру и по жизни? Потому что я при первом рождении вещь среди вещей, в себе не выработавший инструментов и способов душевной работы[99], в силу чего под воздействия разного рода желаний, толкающих на соблазн, происходит распад меня на части, на осколки. И прежде всего распад на осколки и ощепки происходит от страха собственной онтологической несостоятельности, от допущения того, что я могу так и не быть, не стать (тема С. Киркегора, тема онтологического страха и трепета). Стремясь задушить этот страх, вместо работы сердца человек заполняет эту пустоту суррогатами псевдосостоятельности (синдром падшего Адама).

Ситуация начинает меняться, когда через работу сердца человек собирает себя в храм личности, «нерукотворенный» храм души, восстанавливая целостность. Но у исихастов есть для этой работы собирания и устроения храма души Высший Суд Бога, через общение с которым падший и разобранный человек-вещь может себя собрать, переживая преображение.

Когда же происходит вот это переключение – от страха к работе сердца? Когда ты понимаешь и принимаешь свой удел и берёшь как своё правило «не как я хочу, а как Ты». Это уже было в Гефсиманском саду. Ведь что такое этот сад? Это просто сквер. Ничего мистического и сверхъестественного. Просто сидел Человек и молился там. Страшился и молился о том, что может быть Его минет Чаша сия. Не минет. Он это понял и принял свой удел. Этот символ принятия своего Креста означает момент, переживаемый каждым человеком. Он ведь боится, потому что думает о себе падшем, ветхом, грешном. И пускается во все тяжкие. Страх несостоятельности почти перестаёт работать, если ты берёшь иной ориентир, обретаешь иную Опору, в Ином. И дело вообще не в церкви. Точнее в ней, но в исходной, изначальной, в церкви как братстве, сообществе тех, с кем ты созвучен. Но не это главное. Крест придётся возлагать на себя лично и самостоятельно. В этом принятии удела ты одинок, онтологически одинок.

Такое принятие запускает работу души по освобождению, точнее, очищению от страстей и высвобождению себя для работы по личностному строительству. Сия работа и означает аскезу. Сначала внешнюю аскезу по достижению цельности себя, а далее внутреннюю аскезу по достижению единства с Богом. Нужно собрать себя из рассеяния, из дурной множественности – в единство, что называется сведением, сосредоточением себя в точку, что и означает работу сердца, сведение ума в сердце [Хоружий 1994: 297 и др.]. Важно, что единство с Богом осуществляется не в сущности, а в энергии, в соработничестве (синергии), то есть речь идёт об устремлениях и установках человека, а не о его частях, органах, качествах, не о нём как сущем. Человек сопричастен Богу в установке, в причастии, в устремлении, в душевной работе, но не натурально и не телесно. Через такие энергийные установки и формируется иной образ человека, цельного и совершенного в своём устремлении [Хоружий 1994: 285].

Мы отвлеклись. Вернёмся к М. К.

Итак, страданием является не психологическое мучение несчастного согрешившего, который, жалея себя, мучается и просит его простить и помиловать. Страданием выступает состояние встречи двух разных, но ценностно равноценных переживания, как, например, невозможная любовь. М. К. назвал невозможной свою любовь к Грузии – он, с одной стороны, не может её любить, этому есть причины, но, с другой стороны, не может её не любить, это противоречие неразрешимо, тем более не разрешимо сугубо рациональным способом [ПТП 2014: 458].

Собственно, это трагическая ситуация, в которой находятся герои античных трагедий, это и ситуация Гамлета (см. выше): и ответить тут же, сразу, через мщение, нельзя, и не ответить нельзя, но ответа нет, хотя ты сам к этому ответу готов, но не имеешь возможности ответить сугубо реактивно-эмоционально. В итоге платой становится собственная жизнь героя.

Это называется «метафизической невозможностью», говорит М. К., возникающей, например, между свободой и состраданием. Свобода несёт конкретным людям горе, они страдают, а сострадание требует того, чтобы терпеть и не наносить ущерба другому. Но именно такое трагическое страдание и может быть плодотворным, оно может приносить ясность и понимание, работу души, а не просто некое переживание индивида, укравшего сто рублей у соседа.

Так вот, акцентирует М. К., страдание есть не просто пассивное переживание чего-то, это труд, работа, осуществляемая человеком внутри хаоса разных, как правило, запрещённых и греховных желаний и страстей, и только такой труд внутри него (хаоса) может найти «исходный или первоначальный, первичный человеческий образ, а он есть Божий образ в нашей душе», чтобы потом из этого образа и рождался вновь порядок мира [ПТП 2014: 461].