Мэри Джейн

Мама начала разливать суп и протягивать полные тарелки мне, даже не глядя на меня. Мы молчали, пока я перемещалась между плитой и столом, одну за другой ставя тарелки с супом на стол.

– Я не понимаю, зачем Шебе этот наркоман, – произнесла она наконец.

– Бывший наркоман.

– Эти татуировки выглядят такими грязными. Мне хотелось взять ватный тампон и оттереть их.

Слезы отступили, и я неожиданно рассмеялась.

– Удивительно, как быстро привыкаешь к таким вещам. Я их уже даже не замечаю. Это как с Карен Стилтсон в школе. Когда она только приехала в Роленд-Парк, она сильно шепелявила – ну, знаешь, говорила «шушка» вместо «сушка». – Я отнесла к столу две тарелки с жареными бутербродами с сыром.

– Не злословь.

– Но я не злословлю. Я просто говорю, что заметила эту шепелявость, когда она впервые пришла в школу. Но к концу года я на нее даже не реагировала. Мои уши просто перестали ее воспринимать.

Мама поставила на стол третью тарелку.

– Надеюсь, ты никогда не говорила ей об этом в лицо. – В ее словах был укор, но тон стал чуточку легче. Возможно, меня начинали прощать.

– Конечно, нет, мам. – Я подошла к буфету, достала три стакана и поставила их на стол. – Но точно так же произошло и с татуировками Джимми.

– Я бы хотела, чтобы ты перестала называть этих людей по именам.

– Хорошо. В общем, с татуировками произошло то же самое. Через какое-то время я перестала их замечать. И я не думала, что Шеба… мам, она официально отказалась от своей фамилии, у нее ее буквально нет.

Мама покачала головой. Она поставила сковородку в раковину, чтобы помыть ее после обеда.

– Так вот, с Шебой я забывала, что она суперзвезда. Она стала для меня просто женщиной. Мама, она такая добрая и заботливая. В ней нет ненависти ни к кому: ни к наркоманам, ни к пасторам, ни к политикам. Она любит петь и любит церковь.

Мама указала на стаканы.

– Мне молока. Если хочешь, можешь сегодня выпить апельсиновой газировки. – Теперь я не сомневалась, что буду прощена.

Я достала из холодильника апельсиновую газировку и налила два стакана: один для себя, другой для отца. Потом я достала молоко и наполнила мамин стакан. Оно было таким густым, что напоминало жидкую краску. Я вспомнила день, когда Джимми, Иззи и я пили молоко прямо из коробки.

Когда я убрала молоко в холодильник, мама стояла у плиты и смотрела на меня. Я видела, что у нее дрожит нижняя губа.

– Мам, – проговорила я, и теперь мои губы тоже дрожали.

– Я просто хочу понять, почему ты врала нам. – По маминой щеке скатилась слеза. У меня засосало под ложечкой. Я боялась пошевелиться. Я не знала, что делать.

– Я… – Моя грудь вздымалась и опускалась с каждым вымученным вдохом. – Я очень хотела остаться у Коунов. Мне так нравилась эта работа, и я знала, что ты не позволила бы мне остаться, если бы…

– Именно, Мэри Джейн. Ты знала, что тебе не следует находиться в этом доме.

– Нет, мама. Я знала, что ты не одобришь. Но ты неправа. Они замечательные люди. Это было лучшее лето в моей жизни.

Мама смотрела на меня, и я неотрывно смотрела в ответ. Мы обе тяжело дышали, словно наши легкие были двойными кузнечными мехами. Я раньше никогда не говорила маме, что она в чем-то не права. До этого лета я никогда не думала, что она может быть в чем-то не права.

– Ступай, скажи отцу, что обед на столе. – Мама утерла слезу и снова приняла нейтральный, безрадостный вид. Она села за стол, а я пошла звать отца.

14

Мой домашний арест должен был продлиться до начала занятий в школе, хоть и с менее строгими ограничениями. Теперь мне разрешалось выходить из дома вместе с мамой, хотя я все еще не могла видеться с близнецами Келлог, которые вернулись из лагеря. Я с удивлением обнаружила, что невозможность встречи с ними меня почти не расстроила. Я не тяготилась одиночеством. Меня слишком увлекали собственные мысли, воспоминания, грезы; попытки понять, кем я стала, проведя столько времени с Шебой, Джимми и Коунами. Я решила, что с близнецами все равно увижусь достаточно скоро.

Мы с мамой занимались нашими обычными делами: ходили за покупками в «Эддис», обедали и пили чай в клубе «Элкридж», готовили еду, работали в саду и ходили в церковь по воскресеньям. После нашего разговора на кухне мама больше не выглядела сердитой. Она заполняла тишину между нами своими указаниями, замечаниями и пустой болтовней о доме, еде, саде, погоде и соседях.

Лишь в последние два дня августа – последние дни Джимми и Шебы в Балтиморе – я стала задумываться о том, чтобы тайком наведаться к Коунам и хотя бы попрощаться с ними. Я уже оплакивала это чудесное лето, которое осталось позади, никогда больше не повторится, а единственными сувенирами, которые я сохраню после него, станут воспоминания в моей голове. Одежда и пластинки, которые купили мне Джимми и Шеба, и даже «полароидная» фотография, которую я хотела припрятать, так и остались в доме Коунов. К настоящему времени они, вероятно, уже были погребены под другой одеждой, другими пластинками, посудой, кухонными полотенцами, обувью, коробками и рекламной почтой.