Мерсье и Камье

VIII

Вот именно. Потребуется некоторое время, чтобы осознать более-менее, что произошло. Это ваша единственная отговорка. Во всяком случае, лучшая. Она достаточно хороша, чтобы соблазнять вас со всей серьезностью совершать новые попытки: новые попытки вставания, одевания (прежде всего), глотания, извержения, раздевания, засыпания и прочих подобных вещей, слишком скучных, чтобы их перечислять, вообще в конечном счете слишком скучных, которые требуется выполнять и претерпевать. Нет опасности утратить интерес при таких обстоятельствах. Вы оттачиваете свою память, покуда она еще сносная, подлинный ларь с сокровищами, прохаживаетесь в своем склепе, вот тьме, возвращается к разным картинам, вызываете вновь давние звуки (прежде всего), покуда не затвердите множество их и не будете весь в растерянности: голова, нос, уши и все остальное, что там еще остается обнюхать, все они одинаково мило пахнут, — какой бы воспроизвести старенький джингл. О, чудесное посмертие! А что еще может с вами произойти! Такие вещи! Такие приключения! Вы-то думаете, вы со всем этим покончили, а потом в один прекрасный день — бах! Прямо в глаз! Или по заднице, или по яйцам, или по манде, в мишенях недостатка нет, главным образом ниже пояса. А еще говорят, что скучно быть мертвецом!

Это изнурительно, разумеется, поглощает вас целиком, не остается времени на просветление души, но нельзя де требовать всего вообще, тело по кусочкам, разум заживо освежеван, и археус[47] (в желудке) как во дни невинности, еще до всяких траханий, да, действительно, не осталось времени на вечное.

Но есть один черный зверь, затравить которого не так-то легко, ожидание той ночи, что все наконец прояснит, ибо не всякая ночь обладает таким свойством. Это может так и тянуться, месяцами, ни то ни се, долгий унылый тошнотворный сумбур сожалений, и канувших давно, и неумирающих, все это вам уже тысячу раз надоело, старая шутка, переставшая смешить, улыбка неспособного улыбаться, улыбающегося в тысячный раз. Вот ночь, преддверие ночи — и никаких вам больше успокоительных средств. По счастью, это не всегда продолжается вечно, несколько месяцев как правило доводят дело до конца, который бывает и внезапным, особенно в теплом климате. Также это не обязательно беспрестанно, позволены короткие паузы для восстановления сил, с иллюзией жизни, какую они иногда дают, пока длятся, движения времени и сохранившейся еще дренажной детальки.

Потом чудесные цвета, увядающие зеленые и желтые, расплывчато выражаясь, из тусклых они становятся еще тусклее, но только чтобы лучше пронзать вас, угаснут они когда-нибудь и совсем, да, они угаснут.

А дальше? Что-нибудь еще? Это все, благодарим вас. Счет.

Если смотреть снаружи, это был дом, как любой другой. Если изнутри — тоже. И однако он испустил из себя Камье. Камье все еще выбирался потихоньку подышать воздухом, если стояла подходящая погода. Было лето. Осень бы лучше подошла, поздний ноябрь, но такие уж дела, было лето. Солнце садилось, струны настраивались, зачем — Бог знает, прежде чем разразиться старинными стенаниями. Облаченный легко, Камье продвигался вперед, голова его покоилась на груди. Время от времени он выпрямлялся, внезапным судорожным движением, незамедлительно подавляемым, с тем, чтобы поглядеть и понять, куда он идет. Ему случалось чувствовать себя и похуже, нынешний день был одним из лучших его дней. Он получал множество толчков от других пешеходов, но непреднамеренных, все они предпочли бы не касаться его. Он вышел на небольшую прогулку, не более того, очень скоро он устанет, очень устанет. В таком случае он обычно останавливался, широко распахивал свои маленькие голубовато-красные глазки и обдумывал свое положение, покуда еще был в состоянии его определить. Сравнение своих сил с теми, которые необходимы, чтобы добраться домой, частенько приводило его в ближайший бар подкрепления ради, а также ради некоторой смелости и уверенности в отношении обратного пути, о каковом он тоже частенько имел лишь самые туманные представления. Он помогал себе посредством трости, тыкая ею в землю при каждом своем шаге, не каждом втором, а каждом первом.

С глухим стуком на его плечо опустилась рука. Камье замер, сжался, однако головы не поднял. Он в общем-то и не возражал, даже лучше таким вот образом, проще, но не до того, все-таки, чтобы выпускать землю из вида. Он услышал слова: — Мир тесен! Пальцы приподняли его подбородок. Он увидел человека неимоверного роста, одетого нищенски. Не имеет смысла подробно его описывать. На вид он был сильно в годах. Он вонял двойной вонью: старости и немытости, едковатый такой запах. Камье вдыхал его со знанием дела.

— Ты знаком с моим другом Мерсье? — сказал человек.

Камье напрасно смотрел.

— Позади тебя, — сказал человек.

Камье обернулся. Мерсье, поглощенный, похоже, разглядыванием витрины шляпной мастерской, был виден в профиль.

— Позвольте представить, — сказал человек. — Мерсье, Камье, Камье, Мерсье.