Мерседес из Кастилии

Адмирал приказал Винсенте Яньесу поставить глухо зарифленный фок, надеясь выбраться из толчеи волн на более тихое место. Сообразуясь с общим направлением волн — если вообще можно найти какое-то направление в клокочущем котле, — «Нинья» до сумерек прошла, вернее — проковыляла, пять или шесть лиг, но ничего от этого не выиграла. К полуночи поверхность океана представляла собой все тот же невообразимый хаос.

Висенте Яньес доложил адмиралу, что «Нинья» не может больше нести паруса.

— Когда мы взлетаем на гребень, — сказал он, — шквал так рвет мачту, что, того и гляди, разломит судно, а когда ныряем вниз, это еще опаснее. «Нинье» трудно идти под парусами, сеньор адмирал, да и рискованно!

— Видел ли кто-нибудь огонь Мартина Алонсо за последний час? — спросил Колумб, с тревогой глядя в ту сторону, где должна была находиться «Пинта». — Почему вы спустили с мачты фонарь, Висенте Яньес?

— Он сразу гаснет от такого урагана. Время от времени мы зажигаем его, и каждый раз мой брат отвечает на сигнал.

— Зажгите сейчас. В такие минуты близость друзей всегда поднимает дух, даже если друзья так же беспомощны, как мы сами.

На мачту подняли фонарь, и после нескольких минут мучительного ожидания вдали был замечен ответный огонек, едва различимый сквозь завесу бури. Фонарь теперь поднимали через короткие промежутки, но с каждым разом ответный сигнал вспыхивал все дальше и дальше, пока окончательно не затерялся в ревущей мгле.

— Должно быть, мачта «Пинты» совсем не может нести паруса в такой шторм, — забеспокоился Висенте Яньес. — Наверно, брат решил, что им нельзя идти так близко к ветру, как нам, и увалился больше под ветер.

— Хорошо, пусть уберут фок, — приказал Колумб. — Нашему легкому судну тоже не вынести ярости таких шквалов.

Висенте Яньес вызвал своих лучших матросов и сам пошел присмотреть за исполнением приказа; одновременно руль был повернут так, чтобы каравелла привелась к ветру. Убрать парус было сравнительно несложно — его рея находилась всего в нескольких футах над палубой, — однако сейчас для этого дела требовались люди с крепкими нервами и уверенной рукой. На мачту полезли Санчо и Пепе и справились с этой задачей как истинные моряки.

Теперь каравелла оказалась полностью во власти волн — ветер почти не оказывал на нее влияния, потому что маленькое суденышко с низкими бортами целиком скрывалось от него меж гигантских валов. Если бы движение волн было равномерным, они бы захлестнули судно с кормы, но сама хаотичность волнения избавляла «Нинью» от этой опасности.

Ярость бури достигла предела. Были минуты, когда каравелла мчалась сквозь бушующую мглу, увлекаемая непреодолимой силой, и поворачивалась навстречу волнам то одним, то другим бортом, словно стремясь подставить себя под удар нависших над нею гребней. Лишь бдительность рулевых в такие мгновения спасала «Нинью» от неминуемой гибели. Санчо пускал в ход все свое искусство и силу, стараясь держать судно носом к волнам, и пот катился по его лицу, как будто он вновь очутился под лучами жаркого тропического солнца.

Между тем тревога среди команды нарастала, и наконец матросы сообщили адмиралу, что хотят принести обеты разным святым, чтобы те вызволили их из беды.

Для этого обряда на корме собрались все, кроме рулевых, и приготовились тянуть жребий, кому из них давать обет.

— Все в руках божьих, друзья! — сказал Колумб. — Тут в шляпе, которую держит сеньор де Муньос, столько же горошин, сколько нас всех. Одна из горошин помечена крестом. Кто ее вытянет, пусть обещает совершить паломничество к святой Марии Гвадалупской с пятифунтовой свечой в руках. Я среди вас самый большой грешник, а кроме того, ваш адмирал, поэтому я и буду тянуть жребий первым.

С этими словами Колумб опустил руку в шляпу, достал горошину, и при свете фонаря все увидели на ней маленький крестик.

— Хорошо, сеньор, — сказал один из кормчих, — обет принят. Но теперь бросьте горошину обратно, и пусть кто-нибудь другой совершит паломничество потруднее — к нашей богородице Лореттской: такое паломничество стоит двух других!

В минуты опасности у простых моряков всегда пробуждаются религиозные чувства, а потому это предложение было встречено одобрительно. Адмирал не стал возражать, и на сей раз меченая горошина оказалась у некоего Педро Вилья, матроса весьма посредственного и далеко не набожного.

— Придется тащиться в эдакую даль![93] — сразу начал роптать будущий пилигрим. — Такая прогулочка станет недешево. Поистратишься!

— Об этом не думай, Педро, — успокоил его Колумб. — Расходы я беру на себя… А ночь-то становится все страшнее — слышите, Бартоломе Ролдан?

— Слышу, сеньор адмирал! Не по душе мне этот выбор, хотя жребий как будто предназначается свыше. Ну какой из Педро паломник! Лучше уж отслужить торжественную мессу в нашей церкви Санта Клары Могерской да ночь простоять на молитве — поможет куда лучше всех этих прогулок!