Мертвая зона

Вот и поворот дороги за стенкой камыша, мазанка — бывшее убежище бригады, а ныне дом, прямо-таки семейный очаг. Хатка и правда преобразилась, стала похожей на уютное и даже привлекательное человеческое жилье. Сразу чувствуется женская рука: стены побелены, на крыше, там, где кровля проседала, а кое-где и провалилась, — свежий камыш, окошки обведены синькой, площадка перед порогом чисто подметена. Правда, поодаль, как и раньше, свалены ободранные карши[7] — нанесенные сюда паводком стволы деревьев с выбеленными солнцем и твердыми как кость ветвями. Часть из них распилена на кряжи, у самой хаты сложена поленница дров: обитатели стали готовиться к зиме.

Услышав шум машины, из хаты вышла Зинаида Ивановна, посвежевшая и даже помолодевшая на свежем воздухе и, как подумал Сергеев, «умиротворенная», словно наконец-то, в зрелые годы, обрела свое «женское счастье».

«Да тут, кажется, совет да любовь, — подумал он, — и война, да и возраст не помеха».

— Глеб Андреевич! Ты, что ли? Каким ветром тебя к нам занесло? Уж не случилось ли чего?

— Война идет, дорогая Зинаида Ивановна, — ответил Сергеев. — Сталинградская битва. Слышишь, как гремит? А так больше ничего особенного и не случилось…

— Ну ты и резанул… Что это я, правда, глупости говорю… А Вася только недавно на рыбалку ушел: ребятишки с хутора к нему, почитай, каждый день за рыбой бегают, так он все на ериках[8] торчит, семьи фронтовиков кормит… Может, сходить за ним?

— Не надо… Я ведь просто проведать, как живете, не нужно ли чего? Да еще просьбу Веры выполнить, — безразличным тоном ответил Сергеев.

— Ну как она там? — оживилась Зинаида Ивановна. — Не поженились еще? Счастья бы вам да детишек, а тут такая страсть, столько народу погубили, сколько еще погубят! Война не война, а время идет, природа свое требует…

— Где ж там жениться, когда она из операционной сутками не выходит. А мы и воюем и постоянную службу несем по охране порядка, ловим диверсантов, уголовников, мародеров… Вера-то вот чего просила… Сама знаешь, какие руки нужны хирургам да операционным сестрам, а тут даже ногти нечем привести в порядок. Вспомнила она, что на свой день рождения видела у тебя маникюрные ножницы, просит хоть на несколько дней.

Зинаида Ивановна с неудовольствием поджала губы, тяжело вздохнула, но все же отказать не посмела.

— Только что ради твоей Веры дам, — сказала она, — не надолго. Никому ведь не даю, особенно теперь, когда Вася наточил их лучше новых…

— Как — наточил? — вырвалось у Сергеева. — «А зазубрина? — тут же подумал он. — По каким признакам теперь определять, этими ли ножницами были вырезаны полоски из газет для анонимки?»

— Так и наточил, — с удивлением глянув на Сергеева, ответила Зинаида Ивановна. — Вася — хозяин, — с достоинством добавила она. — У него и свой инструмент наточен, и ножницы в порядок привел… Ромка — внук, стервец, еще перед войной со своей балалайки струну ими срезал, понадобился ему поводок на щуку. Митрофаныч два дня ножницами по бруску елозил, пока зазубрину вывел… А ты вроде недоволен?

— Что ты, Зинаида Ивановна! Разве можно быть недовольным острыми ножницами? Веруша-то как обрадуется!

— Только скажи ей, чтоб долго не держала, — со вздохом рассматривая свои довольно-таки объемистые пальцы, еще раз напомнила Зинаида Ивановна. — Мне ведь теперь они и самой нужны.

Приняв обыкновенные маникюрные ножницы, как редкую семейную реликвию, и выразив в торжественных словах сердечную благодарность Зинаиде Ивановне, Сергеев убедился, что ножницы выточены идеально. Передав боевой привет и пожелания «успехов в личной жизни» Колотову, он отбыл восвояси, кляня хозяйственную жилку сторожа рыбацкого стана, уничтожившего именно ту существенную примету, какая только и могла прояснить нерешенную «проблему зазубрины».

По возвращении в город встретил у входа в штольню лейтенант Фалинов.

— Велено передать, — сказал тот, — как только вернешься, сразу же к начальнику управления.

Сергеев молча посмотрел на друга и соратника, тот ничего не добавил. И без слов было ясно, к начальнику «на ковер» так просто не вызывают, особенно после встречи со СМЕРШем.

— Сказал еще что-нибудь? — спросил Сергеев.

— Мне-то что говорить? Тебе скажет. Нянькаешься со всякими. — Фалинов не стал развивать свою мысль, кого он имеет в виду под «всякими», только добавил: — Ты все воспитываешь, душу вкладываешь, а вместо благодарности тебе в эту душу камень суют.

С невеселым настроением Сергеев постучался в дверь «кабинета» начальника управления, официально доложил о прибытии, остановился у порога.

— Проходи, садись, — просто сказал Воронин, не глядя, протянул руку, продолжая читать какую-то бумагу.

Выглядел он, как всегда, сосредоточенным и уравновешенным, голоса не повышал, но уже такой сдержанностью давал понять свое отношение к собеседнику.