Мертвецам не дожить до рассвета. Герметичный детектив [СИ]

Вот и на вылазку решились. Только эти молодцы прослышали как-то, что мы подходим, и дёру пытались дать. Один отстреливался, но Фёдор его из обреза снял, да я потом шашкой дорезал. А второй, вот этот олух, бежать от конных вздумал, винтовку от трусости бросил и в поле. Пару раз стрельнули в него, упал и кричит: «Не стреляйте ради Христа, жизнь сохраните». Сразу Бога, подлюка, вспомнил. Патроны мне на него переводить жалко: не сильно у нас ими балуют, вот, думаю, как подойдёт, так и зарублю, да тут этот за него вступился. Студент наш, говорит, мол, пленных стрелять нехорошо, ежели сдаётся, надобно ему жизнь сохранить, а то не по-людски это, не по-христиански. Вот пока шёл этот олух, у меня весь задор и прошёл, на таком морозе любое хотение перебьёт. «Ну, — думаю, — пусть плетётся, но если будет отставать, первый его секану».

Вернулись мы в селение. А тут уже люди, какие есть, сбежались, да шумят на него, и в рожу ему плюются. «Мерзавец, — говорят, — дома наши пожёг, деда Харитона пристрелил». Убили бы его, я бы и глазом не моргнул, да народ какой-то нерешительный, так пару раз в морду дали да отпустили. Этот им студент наплёл, что, мол, по суду его карать будем и всё такое. Вот и остался этот сучонок в живых.

А ведь он… мало того, что дезертировал, так ещё у честных людей дома пожёг, старика они, опять же, пристрелили. А воняет от него, послушайте как, с похмелюги же, падаль!

А вы мне тут говорите, что его кормить нужно. Я его не прирезал, и на этом спасибо. Таких как он голыми руками душить надобно.

Братухин закончил, устремляя свой взгляд на красноармейца.

— Правду я говорю, стерва? Жёг дома?

— Да, жёг! Жёг! И да, старика пристрелили! Потому что тупые, тупые крестьяне, — почти шипя, вдруг вскричал парень. — Мы за них кровь проливали, а они против нас! Мерзавцы! Ублюдки!

Он зашёлся истерикой, но казак уже подходил к нему. С отмашки он ударил кулаком по лицу, разбивая нос.

— Ты мне покричи!

Пленный тут же угомонился.

— Орать он вздумал. Будешь шуметь — прирежу, — с холодной твёрдостью сказал Фёдор.

Пленный не смотрел на него, но решительность казака чувствовалась и без взгляда. Парень успокоился, он только хмыкал да ронял слёзы.

— Ну что, — обратился Братухин к сидящим за столом, — теперь тоже думаете, что паренёк этот понапрасну сюда попал?

Молчали.

— Вы это, конечно, благородно жизнь ему сохранили, — добродушно ответил отец Михаил. — Война — это дело сурьёзное, и без жестокости не обходится, но всё же иные и щадить не станут, а вы вот какой человек, что всё по закону да по порядку, — говорил священнослужитель, как будто подмазываясь к начальнику. — Читал я как-то, что в африканском племени Хорхе войны, победившие врагов, делают из кожи поверженных себе одежду и доспехи, а иных, попавших в плен, и живьём обдирают, вот такие у них порядки.

Многозначительно заметил отец Михаил, вероятно желая этим что-то сказать, но его не поняли.

— А в некоторых племенах принято съедать сердце своего врага или всего целиком, — подхватил станционный смотритель.

Но на этом тему исчерпали. Общая беседа никак не шла.

Подвыпивший казак подошёл сзади к машинистам и положил свои лапы на плечи Тихона. Тихон нервно дёрнул головой, напрягая шею. Выходка казака ему была неприятна.

— Что это с вашими пальцами? — зло прохрипел Тихон, указывая головой на правую руку кавалериста.

Вместо среднего и указательного у казака были убогие обрубки.

— А-а, это, — протянул казак, поднимая руки с плеча Тихона и проходя на своё место, — ещё в войну один австриец удружил.