Мертвецы тоже люди

Хижина, как называл свой дом Инкуб, была небольшой, но уютной. Сюда привезли из дворца мебель, не нашедшую себе места в особняке. Бессмертный не любил стиль арт-нуво и отправил строгую обстановку из ореха и металла Инкубу. Инкуб, предпочитавший строгость и удобство форм, щедрому подарку не удивился. Афоне обстановка в хижине тоже была по сердцу. Жилище Инкуба он находил очень удобным и практичным и всячески восхищался художественным вкусом Инкуба.

Мызник вскипятил воду, поставил перед Инкубом чашку горячего чаю:

– Здесь четыре ложки сахара, как ты любишь.

Инкуб не ответил.

Афоня посмотрел, помолчал и ушёл.

К вечеру явился вновь, прихватив с хозяйской кухни сочный кусок ростбифа и бутыль красного вина.

– Уходи, – хмуро бросил Инкуб.

– Утром приду, рано, – упрямо буркнул мызник.

И пришёл. Принёс букетик голубых незабудок в веночке нежных листиков кориандра, затолкал его в стакан с водой и вздохнул:

– Это от неё… Передаёт привет и пожелания скорого выздоровления.

Инкуб сел за стол, взглянул на незабудки и, сжав кулак, уставился на свою руку.

– Ты хоть понимаешь, что это значит? – удивлённо спросил дворецкий. – Ты что? Ты же упустишь её!

На языке цветов незабудки в сочетании с кориандром означают любовь… и постель. Инкуб это знал.

– Я не могу… – прошептал он.

– Она же твоя суженая! Все в усадьбе только об этом и говорят!

– Вы все ошибаетесь. Я не могу… Вот… смотри! Инкуб взял букетик, встал на каменный пол у камина и закрыл глаза. Представил Василису, её губы и поцелуй, горячий, как огонь…

Лицо его стало меняться, занимаясь жаром. Пахнуло селитрой; алым пламенем вспыхнула и истлела сорочка, как спичка; в мгновение сгорели джинсы, и букетик незабудок рассыпался в прах.

Инкуб открыл глаза, горящие адовым пламенем, посмотрел на мызника, побелевшего от ужаса. Голос Инкуба напоминал треск горячих поленьев, но Афоня разобрал:

– Я теперь демон, и ничего человеческого во мне не осталось… Если прикоснусь к ней, она сгорит в моих объятиях.

В тот же миг Инкуб остыл без следа. Через секунду лицо и тело приобрели матовую шелковистость, чёрные волосы разметались по щекам. Идеален, как бог, только рана от ножа на лице пламенела ярче, кровавее.

Инкуб не спеша вошёл в спальню, достал из шкафа джинсы. Надел на голое тело стеганую, длинную, шерстяную коту, кожаный подкольчужник, сверху полнорукавную кольчугу, нацепил кинжалы и серебряную перевязь с мечом, взвалил на плечо чёрное глубокое седло:

– Мне пора, Афоня.

Мызник пришёл в себя, закашлялся в чаду палёной одежды, вскочил, распахнул настежь дверь.

– Ну, дела!

Он погрозил Инкубу пальцем. Каурые глаза смотрели жалостливо.

– Бессмертный своё дело знает! Ну, дела! Что же теперь делать… Надо думать… надо думать… Ай да Этернель! Вот ведь су… сын!

Выговаривая длинный поток грязных ругательств, он вывалился за порог и пошёл прочь. Спустя минуту уже от опушки Инкуб услышал его крик:

– Завтра приду! Надо думать!

Афоня вернулся после восхода солнца. Постоял у сосны, повздыхал и пошёл в сумеречную синеву леса, к серо-бурой вертикали скалы, под которой приютилась фахверковая хижина, крытая плотной, похожей на лапшу, соломой.

У входа он заметил длинную тень.

– Это ты, Афоня? Принёс? – Тень отделилась от стены.

– Принёс. А семена аконита?

– Проходи внутрь. – Инкуб крепко пожал протянутую холёную, белую руку и пропустил гостя в жилище. Молча указал на небольшой свёрток на столе.

Афоня развернул коричневую бумагу и удовлетворённо хмыкнул, посмотрел на Инкуба прямо, без боязни, покачал головой, глядя на огромный, незатянувшийся рубец, уродливо рассёкший щёку:

– Здорово он тебя. Мог бы и убить…

– Считай, что убил… – тихо ответил увечный, вынул из кармана пачку сигарет, выковырнул одну, щёлкнул зажигалкой и глубоко затянулся.

– Да, рожа, страшнее свиного рыла… Теперь девчонке на глаза лучше не попадаться, испугаешь до смерти. – Афоня хлопнул по щетинистой рыжей щеке ладонью, прибив комара. Удовлетворённо хмыкнул, уставившись на Инкуба.

– Давай, что принёс, и проваливай! – разозлился калека и ожёг гостя недобрым взглядом.

Афоня положил на стол листок старинной рукописи, свёрнутый в свиток, и покачал головой.

– Да ты погоди, не серчай. Может, я помочь хочу… Случалось мне видеть такие раны прежде. Вроде затягиваются, а потом открываются хуже проказы. Это яд ноктинианской ведьмы. Действует медленно, но верно: месяц, и поминай как звали. У тебя в запасе от силы пара недель, потом уже ничто не поможет. Живой останешься, но лучше уж умереть – высохнешь, как лист осенний. Но существует противоядие. Вот, смотри, – и Афоня с улыбкой вынул из холщовой сумки небольшой флакончик, – если смазать язву эликсиром всего раз, она заживёт, но только до новолуния. Нужно обязательно смазывать рану ещё трижды: на месяц молодой, убывающий и в полнолуние, тогда рана затянется. Не навсегда, но уже не высохнешь – точно.