Мертвые мухи зла

«Обыкновенный человек… — подумал я. — Не фабрикант, не заводчик, не камергер высочайшего двора. Ему бы с нами вполне по пути. Вот если бы я поступил не в НКВД, а на филфак в университет — он преподавал бы мне французскую литературу. Вместо этого он едет в СССР, чтобы восстанавливать царизм. Во всяком случае, чтобы выяснить — возможно ли это. Или нет? Ведь он едет, чтобы узнать: а жив ли Николай II?

Время им девать некуда. Разве мог уйти плененный царь от ВЧК? Глупости… Вам бы это понять, господа хорошие. И не суетиться зря. Во мне поднимается чувство гордости: фиг вам, вот и все.

Я, наверное, не признавался себе, но одиссея капитана Званцева захватила меня, хотя я не находил в скромном повествовании ничего такого, о чем предупреждала Лена (пока не находил). Но вот: что будет дальше? Что случится с героем? Это затягивало. Сразу вспомнил объяснения Анатолия: если в литературном произведении нет ничего, кроме «а что потом?», — это вряд ли феномен общественного сознания.

Может быть. Но мне интересно. Кроме того, велено той, которой уже нет на свете. И этим сказано все.

…Утром звоню по знакомому телефону, он снимает трубку сразу и на этот раз четко называет фамилию: «Дунин». Хорошая фамилия, она образована от хорошего русского имени.

— Дерябин. Я по вашему поручению.

Он оживляется.

— Можешь прямо сейчас?

— Могу. Только уроки…

— Это ерунда. Дело государственное, получишь отмеченную повестку. Пропуск внизу, тебя встретят.

И снова знакомый путь наверх. Дунин взвешивает пакет на руке.

— Не вскрывал?

— Нет. Любопытно было, но — удержался.

— А почему сразу не отдал?

— Так ведь вышло к лучшему? — пытаюсь уйти от ответа откровенно-шутливо. — Человека спас.

Он хмыкает.

— Зеленый ты еще… Ладно, откровенность на откровенность. Но: замри. Если распустишь язык — я так и так узнаю. Глаза и уши, понял?

Чего же не понять… И он сообщает страшную весть. Никогда бы милиция не отпустила Цилю. Себе дороже. И он, Дунин, никогда бы не распорядился подобным образом. Если бы…

— Она — наш человек, — произносит хмуро. — Это все. Умерло. Тебе говорю, потому что ее категория связи с нами не столь уж и… Ладно. Как видишь, я с тобою по-прежнему откровенен, откровенен, как с будущим товарищем по работе. Почему не вскрыл пакет?

Отвечаю с заминкой, так правдоподобнее.

— Такое дело… Парень принес (описываю приметы, подробно, он торопливо водит ручкой по листку), я подумал — необычный способ. Не дай бог — в пакете что… Ну? Понимаете? (Он охотно кивает.) Мне бы пришлось к вам идти. Есть вещи, о которых молчать права не имеешь. Я пожалел этого парня. Может, и виноват. Рассказать обязан, вы бы его потащили, на душе скверно. Не знаю, что в этом пакете.

— Ладно, иди. В конце концов, это формальная проверка. Если дело сделаем. Если ерунда — забудем. Тебе — спасибо.

Ухожу с подписанным пропуском и отмеченной повесткой. Дунин в последний момент смотрит хитро:

— Тебе попозже или всклянь?

— Попозже, кому охота на уроках мучиться…

Знакомый маршрут. Выхожу на набережную, медленно бреду к Кировскому. Мост невесомо завис над Невой, темнеют обелиски, однажды няня сказала, что прежде на их вершинах взмахивали крыльями царские орлы. Тогда, — года четыре прошло с тех пор, — мне было все равно. Сейчас я не могу не признать, что орлы были органичнее звезд. Колюча наша звезда…

Иду через сад, он совсем облетел, кое-где застряли желтые листья. И возникает глупейшая аналогия: желтые умирающие листья — это все бывшие, их немного и скоро не будет совсем. А деревья без листьев — это мы, все, бесплодные, иссыхающие.

Выхожу за ограду, загадочен Инженерный замок на другой стороне канала, дворец Павла Первого. Вышагивают курсанты, доносится песня: «Стоим на страже всегда-всегда!» У меня дурное настроение. Зачем это все? Зачем, если рядом с тобою живет Циля и за слова, за которые каждого упекут за Полярный круг, — ей ничего?

И вдруг догадываюсь: госбезопасность связана с тысячами людей, неприметных, незаметных, обыкновенных. Они слушают, смотрят, иногда подслушивают и подсматривают. И обо всем сообщают. Таков их «уровень связи», как выразился Дунин. Наверное, НКВД обобщает и анализирует сообщения и подглядывания своих людей. И возникает картина. Скажем: в газетах пишут, что вся страна, в едином порыве, строит, едет, желает, отдает. И это — как должно быть. А из картины видно — как есть на самом деле. Где нажать, где надавить, где раздавить. Анатолий с грустной усмешкой рассказывал, что во времена Пушкина III отделение и Отдельный корпус жандармов следили за всеми, особо — за самим Пушкиным. Интересно: а какой же писатель сегодня удостоился такой чести? А может быть, они все под стеклышком?

С этими мыслями прихожу домой. Циля нянчит Моню, кормит, уговаривает «съесть еще кусочек». И вдруг мне хочется спросить: «Ну? Кого еще продала за тридцать сребреников?»

Но улыбаюсь, щекочу Моню за ухом и закрываю за собой дверь. Званцев, где ты?