Мертвые мухи зла

Последний звонок. Опустошенный, выжатый, бесплотный выхожу на улицу. Домой идти не хочется. Что дом… Пустое все. У матери и отчима — свое. У меня — свое. Оба «своих» никак не соприкасаются и не пересекаются. О-ди-но-чес-тво…

Бреду вдоль кирпичной стены. Здесь помойка. Мусор, грязь, битые бутылки и банки, дурно пахнущие объедки. Две бездомные собаки роются, роются, им надо поесть, они не хотят умирать. Инстинкт. Странная мысль приходит в голову. Наш великий эксперимент… Принесет ли он благоденствие народу, мне, близким? Увижу ль я народ освобожденный… Александру Сергеевичу царь мешал. Он то его хвалил, то отбивался от тех, кто называл его, Пушкина, «рабом». «Нет, я не раб…» Он не раб. А я? Отчим? Отец покойный? Мы не рабы, рабы — не мы. Здорово сказано. Но изменилось ли что-нибудь? Пустой вопрос. Попробуй, задай… Где твоя голова, Дерябин? Нету. За такие вопросы — секир башка. Были немы, немыми и остались.

— Серж… — тихий голос сзади. Уля, нянечка, это точно она. Вот радость-то…

— Только не кидайся со всех ног, не надобно поцелуев и слез. Ты, я вижу, размышляешь. О чем?

— О судьбах России, няня… — Я откровенен. С кем еще я могу вот так, запросто?

— Это хорошо, — говорит она, а лицо, глаза — грустные-грустные. Только теперь, сегодня многое становится понятным. Я тебе сейчас скажу, ты запомнишь и поразмышляешь на досуге. — Она оглядывается. Не осторожно сторожко, словно волчица в степи, и я понимаю, что дела у нее не очень… Весь мир принял Бога через Евангелие. Его несли Апостолы Христовы. Религия Христа — католицизм, увы… Ты поймешь сейчас — почему. Да, католики шли к свету через крестовые походы, инквизицию, сожжение ведьм. Но они прорвались и обрели философию, историю, искусство. А мы приняли отвергнутое всем миром византийское православие. Угрюмую религию тугодумов и рабов царства кесаря. И даже не прикоснулись к всемирному братству. Остались сами по себе. У нас есть порошок против клопов — и это наш максимум. Но у нас нет метафизической мысли, долго не было, а когда появилась — тогда разразился Суд Божий. И вот, мы наследовали Византии и превратились в ее последний образ. Ленин, Сталин, партия, НКВД. Понял что-нибудь?

— Почти все. Но я — не согласен. Ты же сама говорила, что вера в Бога…

— Верно. Говорила. Но нельзя «правильно верить» и сотрудничать с большевиками. Да, была у нас другая церковь. Была. Ныне — уничтожена дотла. Остались приспособленцы… Бог с ним. Ничего нового я тебе не сообщила. Первое философическое письмо друга Пушкина. Чаадаева. Но согласись: если актуальное сто лет назад по-прежнему актуально — значит, что-то не так…

Я глажу ее руку и ощущаю шероховатость, морщины. Уля стареет, что ли? Сколько же ей лет?

— Сорок пять, — отвечает с улыбкой. — В наше время это уже старость. Сережа, я очень рискую, придя сюда. Кто знает этих, из НКВД? Но я не могла не прийти. Слушай…

Ее рассказ краток и невероятен. И ужасен. Меня пробирает дрожь. Оказывается, Уля не успокоилась после похорон отца. Отправилась на границу. Бывшую. Нынешняя далеко, все гордятся — ну как же, Ленинграду больше не угрожает опасность! Там ходят еще патрули милиции, войск НКВД — по старинке. Но пройти — при желании — можно. И вот, невдалеке от белоостровской линии бывшей границы, по Сестре, там, где год назад началась война и погиб отец, — обнаружила она несколько осевших могил, безымянных, без памятных знаков.

— Понимаешь… — Она смотрит на меня пронзительно, в глазах сумасшедшинка. — Мне кажется, что… Нет. Не здесь.

Невнятный стон вырывается из моей груди, я ощущаю, как вязкий холод сковывает меня с ног до головы.

— Скажи…

— Нельзя. Вот что… В ближайшее воскресение я отвезу тебя на это место. Пошла брусника первая, клюква еще маленькая, зеленая, ну, да не арестуют же нас? Набрешем чего-нибудь.

Мы договариваемся встретиться на Финляндском, утром в воскресный день, прямо на перроне, и я ухожу. Под аркой я оглядываюсь. Никого. Да не приснилась ли мне нянька и весь этот безумный разговор?

Дома все по-старому, по-прежнему, по-пустому… Мама занята стиркой, Циля бегает по коридору с бумажкой на веревочке, заметно подросший Моня вприпрыжку скачет следом с диким мяуканьем. У вешалки покуривает Кувондык.

— Яхшимисиз?

— Яхши, рахмат. Что грустный?

— Мечеть закрыли. Дурман. Опиум… — Он нещадно коверкает слова, но я уже привык и понимаю. — Куда податься мусульманину? Но я не ропщу. Аллаху акбар, понимаешь?

Это я понимаю, он как-то перевел мне арабские слова.

— А чем Аллах от Иисуса Христа отличается? — спрашиваю с интересом. Может, одно и то же? Только по-разному называется?

— Э-э, — машет он рукой. — От названия такая сила исходит. Правильное название — сильным будешь. Неправильное — слабым. Аллах — он большой. А Иса… Он младший у Аллаха. Один из многих.

— Да откуда ты знаешь? — раздосадованно спрашиваю. Я не верю ни в кого, но мне почему-то обидно. Тоже мне, оракул…

— Не ссорьтесь, товарищи, — вдруг вмешивается Циля. — И Аллах, и Христос, и Иегова, он же Адонаи, Еллогим — один бог над нами всеми.