Мертвые мухи зла

«Пелагея служит в торговле, она продавец в гастрономе, все ее яства ворованные, это выясняется сразу. Но вот ее история (а она словоохотливо изложила ее на следующее же утро) — эта история многое прояснила.

Рассказывала долго, заметно нервничая, Званцеву показалось, что ей давно хотелось высказаться, открыть душу, но приходилось сдерживаться, и не только из-за возможной опасности. Кому нынче интересны душевные излияния? Только-только окончился в государстве ужас, аресты, расстрелы, демонстрации с лозунгами: «Смерть врагам народа!»; да, дураков не было, последний школьный сторож понимал: террор ушел вглубь, исчез с поверхности, потому что на поверхности никого уже не осталось. Выбит командный состав армии («Да и черт с ней, этой вражеской армией», — думал Званцев). Но с другой стороны? К стенке поставили ни в чем не повинных людей. В любом учреждении едва ли треть служащих осталась, даже дворники изменились: неулыбчивы, недружелюбны, неразговорчивы…

НКВД бдит по-прежнему. Его сущность — та же. Пелагею можно понять: в душе у нее страх, страх, страх. После революции все здесь живут в страхе…

Она происходила из купеческой семьи, обретавшейся в Екатеринбурге. Торговали мануфактурой, посудой — обиходом, одним словом. Отец был не из последних — дом стоял неподалеку от харитоновского, на той же стороне, только ближе к Главному проспекту. Дела шли успешно, накануне Февральской революции перешел купец Клюев во вторую гильдию, намеревался стать почетным гражданином. Деньги водились, планы ширились, дочь училась в гимназии, мечтала стать гимназической учительницей. Однако меньше чем через год все лопнуло и покатилось под откос. Торговлю (основную часть) конфисковали, да и чем было торговать в городе, в стране, летящей в пропасть? Спасибо, по весне восемнадцатого года успела сдать экзамены и выйти из гимназии с почетным, уже советским документом. Дальше стало совсем плохо. Большевики привезли царскую семью, поместили неподалеку, слухи из ипатьевского дома (владелец переселился, и хотя с отцом Пелагеи приятельствовал — исчез совсем, ничего о нем не было известно) доходили самые ужасные, очевидцы из горожан, оказавшихся в доме по случаю, рассказывали о матерных стишках на стенах, похабных сценках, нарисованных кое-как, о строгостях и о том, что увидеть узников никому так и не удалось. Вспомнила: Николай Николаевич Ипатьев — перед тем как окончательно сгинуть, исчезнуть, — зашел к отцу, они долго сидели за графинчиком водки и соленой рыбой, уходя, Ипатьев сказал: «Ты меня попомнишь, Игнат, из-за семьи царской большевики постреляют много людей. Ты — рядом, первый кандидат. Вон, ее хоть отправь в Москву. Там у меня тетка живет, она приютит». Отец внял. Уже на следующий день выправили паспорт на чужую фамилию и стала Зинаида Игнатьевна Клюева Пелагеей Дмитриевной Росторгуевой, мещанкой Невьянского завода. Кое-как добралась до столицы, слава богу, хоть не изнасиловали по дороге. Тетка ипатьевская, старушка древняя, приняла хорошо, приголубила, а когда пошли строгости — прописала как свою родственницу. Так и осталась Пелагея в Москве, срок пришел — и похоронила с достоинством ипатьевскую тетку.

Долго одна не была. Напросился на постой красный командир, Куня, что за имя — поди, узнай, пожили три месяца, Куня уехал и сгинул. Были и другие, многие. Жить-то надо было? Защита опять же от всяких-разных… Другое дело, что в городе по третьему разу начали уплотнять, так что лафа скоро кончится, разве что…

Взглянула волооко, подставила налитые губы, взбодренные густо-красной помадой.

— Разве что ты, сокол мой, останешься, в Москву переведешься. Если жилплощадь есть — в наркомате сразу заинтересуются, свежая кровь ох как нужна, я от товарки по прилавку знаю, ее муж служащий. Ты похлопочи, а? Нравишься ты мне, такое простое дело… А, Вася?

Она тоже ему нравилась, но вот с хлопотами могла выйти большая неувязка. Да и «Вася» этот… Знала бы она, бедная, какой кунштюк ей достался…

— Я подумаю… — сказал искренне. Хорошо бы остаться. Только вот как? — А ты, значит, причастна? К справедливому возмездию?

— Возмездию? — удивилась. — Ты о чем?

— Да ведь так называют расстрел бывшей царской семьи? Слушай, да ведь как интересно! Правда, опасно. Но ты доверяешь мне?

— Глупости, — улыбнулась. — Если бы я участвовала в этом… взглянула исподлобья. — Да что интересного, Василий Сысоевич? Убили людей, детей. Что интересного? Гнусность, одно слово…

— Ладно, пусть так. Мне из моего Кременчуга мало что видно. Расскажи?

Она мало что знала — во всяком случае такого, чего бы сам не знал. Но вдруг мелькнула в малоинтересном разговоре (умело делал вид, что обмер от ужаса и поражен до глубины души) вспыхнувшей искоркой деталь.

— Я тут журнальчик прочитала… — взглянула с сомнением. — Ну, знаешь ведь как? От соседки к соседке всякая дрянь переходит по случаю. Журнальчик заграничный, там написано было — помню хорошо, — что после убийства этого им всем головы поотрезали и товарищу Ленину в Кремль отвезли. Вот ужас-то… Я к чему? Ходит ко мне в гастроном один дед — ну, лет шестидесяти пяти на вид, строгий такой, в костюме, при галстуке — он как-то пригласил меня в кафе. Я сразу поняла — для чего. Только зачем мне? Сам посуди: на что годен мужчина после пятидесяти? Извини, Василий Сысоевич, у меня собственный опыт. Ну, чтобы разговор завести, он начал плести про свою работу — он-де ответработник, при резиденции, значит…

— При какой же? — перебил равнодушно, Пелагея даже обиделась:

— Прерываешь на самом-самом… Простая резиденция. Совет Народных Комиссаров, вот!

— А он? Нарком?

— Не шути, Вася. Наркомы в гастрономы ни ногой. Спецраспределитель, понимаешь? Так вот, он буфетчик у них. А буфетчику поневоле слышны все разговоры. Он и говорит: один раз лично слышал, что где-то в Кремле хранятся… Ты не выдашь меня?

«Сысоевич» сотворил оскорбленное достоинство:

— Я-то? Я ведь делом доказал…

В глазах Пелагеи маслянисто расплылось воспоминание.

— Ладно. Головы ихние хранятся. Отрубленные. Как он эти слова произнес — я затуманилась и в обморок. Очнулась от того, что он с бутылкой шампанского надо мною хлопочет.

— Это как? — искренне удивился Владимир Николаевич.

— А это так, что не пожалел для меня целую бутылку заграничного шампанского! — с гордостью сообщила Пелагея. — Всю вылил! Я потом два дня стирала!

«Вон оно как… — лениво подумал. — А народная мудрость? На ловца, значит, и зверь бежит? Если, конечно… Она не секретный агент НКВД и не подставлена мне «товарищами»…»

— А что значит «уплотнять»? — спросил, зевая неискренне.

Она не заметила, вспыхнула:

— Ну, ты и фрукт… Я ему о событии — он о ерунде! Тебе что же, неинтересно о головах? Да быть такого не может!

— Э-э, головы… — взмахнул руками. — Миф. Ты, как бывшая гимназистка, понимаешь, что это означает. А вот уплотнение… Прежде мы такого не знали и теперь — в Кременчуге нашем — не наслышаны. Так что это?

Ответила не сразу, сказала:

— Ты — загадочный мужчина. Но этим и привлекателен. Москва закоперщица, понял? У кого много — отдать тем, кому тесно. Женись, Васечка, а? — прильнула, замурлыкала. — Женись — и тогда все твои печали рукой снимет! И мои, понимаешь?

«Жениться можно… — подумал вяло. — Однако наивно. Паспорт пройдет, зато позже, когда обстоятельства вынудят, так сказать, исчезнуть, — все установят мгновенно. Пойдут по следу. По приметам. Неграмотно это…»

— Милая-милая… — притянул к себе. — Разумеется! Но если ты делаешь мне серьезное предложение — мы не имеем права на ошибку! Надобно узнать друг друга. Получше. Чтобы потом не рыдать.

Она согласилась. Теперь следовало выждать день-другой и невзначай, за ужином или завтраком, вернуться к разговору. О головах. И старичке.

…Ночью Званцев проснулся и в некотором недоумении взглянул на храпящую по-мужски подругу. Вспомнилось дневное опасение: а если она подстава? Если… Вглядывался в милое лицо, к которому уже начал привыкать, в полные, сильные руки, волосы, разметавшиеся по подушке. Впечатляющая женщина… Волевая. И рассказ ее словно на заказ: Екатеринбург, семья, казнь, «головы» эти чертовы… Как это может быть? Совпадение? На ловца? Да. Такое случается. В жизни. Но разведка — это не жизнь. Это совсем другое. Это смертельная борьба с одной жизнью для торжества совсем другой. Здесь совпадений, везения — не бывает. А если и случается… Все подлежит тройной проверке. Итак: Климов — агент НКВД. Званцева отпустили с его квартиры с единственной целью: проверить версию? Какую? Да ведь понятно: любезную Пашу подбросили как на заказ. Значит… Значит, они знали — с чем он едет в СССР. От Миллера? Чепуха. Но ведь исчез Кутепов. Пропали многие другие. Есть секретный агент. Не внедренный — его бы раскрыли быстро. Завербованный. Этих ловить и ловить. Кто этот агент? И что ждет Миллера? Судя по всему — агент вхож к нему, получает информацию, заброска его, Званцева, не осталась вне поля зрения…

Предположим. Ладно. Теперь о другом: как проверить? Ведь в этой цепочке квартира Пашеньки была не радостным случаем, а запланированным мероприятием. Как они достигли желаемого эффекта? Просто: поместили нужную ему информацию на доску объявлений. Он и прочитал. Но ведь мог пройти совсем в другом месте, по другой улице? Стоп. Вот он, ключ к проверке. Немедленно на улицу и — просмотреть доски объявлений в разных местах. Совсем разных. Если прав — везде висит Пашино приглашение. Везде. Если эта их затея будет установлена — все. Пашеньке придется головку-то ли-кви-ди-ро-вать. И перевертыша этого, Климова, — следом. А потом проверить по эстафете, через Миллера: кому генерал доверил тайну заброски и, главное, ее цель?

Осторожно поднялся, Пелагея даже не пошевелилась, стало чуть-чуть стыдно: профессионально-ложные опасения. Хорошая женщина. А он, вместо того чтобы обнимать кустодиевское тело, спешит в ночь неизвестно зачем. Вгляделся в ее лицо, тихо поцеловал в лоб. «Поцелуй Иуды», — грустно подумал. Все люди как люди, только в деле противостояния — нелюди. Так надо, до поры…

По улицам вышагивал медленно, с достоинством, не оглядываясь, ощущая спиной, что наблюдения нет. Либо все чепуха и глупость, либо госбезопасность уверена в своих людях — Климове и Пелагее этой; даже не считает нужным «топать» следом. Итак, искомое перед глазами. Вот она, доска. И вот… Да, ее объявление. Они, поди, понаклеивали по всему городу. Не сдирать же… Да и уверены «товарищи»: не допрет до гениального замысла НКВД. Не до того ему. Радость возможной победы мгновенно застит очи и — на тебе, спекся эмиссар.

Посмотрим.

На доске через восемь улиц объявления не нашел. Или тот работник, что клеил, — поленился, или…

Но «или» не было. Еще на двух улицах (находились на большом расстоянии друг от друга) нашел Званцев объявления Пелагеи о сдаче комнаты. И все бы ничего, но чекистов подвела обыкновенная для них самоуверенность. Ведь контрразведка работает на собственной территории, она не столь опаслива, это опыт доказывает. «Мы у себя дома, товарищи. Пусть они нас боятся!» Хороший довод… Итак, почерк, исполнявший объявления, рука, точнее, была разная! Если писала Пелагея — а кто же еще мог расстараться для нее, кроме нее самой? — если она самолично учинила все объявления, — тогда почему почерк трижды, по крайней мере трижды — разный? Только по одной причине: не она писала. За нее. Ее роль иная: оглоушить приятной, ожидаемой проблемкой, втянуть и — сдать. А уж те, переломав кости, вытащат на свет божий абсолютно все, что засело у лазутчика в голове. Все!

Вернуться и убить? Нет. Климов — важнее. На него рассчитывает Миллер, организация. Он прежде всего повинен смерти! Но ведь могут охранять лежбище гада? Нет. Вряд ли… Уверены в себе товарищи, ох как уверены…

Добрался пешком, взлетел на второй этаж. Мертвая тишина, только лампочка грязная под темным потолком свиристит, словно издыхающий сверчок тоненько-тоненько. Постучал. И еще раз — уверенно, значимо.

— Кого принесло… — хриплый голос. — Спать не даете…

— Вам срочная телеграмма, товарищ, — отрубил властно. Телефона у него в квартире нет. Если он им нужен — проще всего телеграммой. Он, наверное, и привык…

Двери открылись, Климов отступил в глубь коридора, видно было, как лицо его сереет на глазах.

— Вы… — пролепетал. — Что… Случилось чего? Связи из… Оттуда, значит, не было… А что?

— Сейчас узнаешь.

Вошел, аккуратно запер двери.

— Принеси с кухни ножик. Поострее.

— Это… Зачем?

— Затем, что поступил приказ: рассчитаться. Деньги под подкладкой. Неси.

Явился через минуту, в подрагивающих пальцах хороший, остро отточенный (видно сразу), нож. Взял из его рук, покачал на ладони.

— Куда меня велели направить? Говори, дольше проживешь.

Растерялся, залопотал нечленораздельно, слезы по щекам.

— Пощадите, я все скажу, все!

Не много же в тебе пролетарской убежденности, товарищ. Ладно.

— Кто в РОВсоюзе работает против нас?

— Нет, что вы! Мне такое не положено знать! Случайно, из разговора… Оперов то есть, понял, сам догадался, что кто-то есть. Ему как бы все доступно. Он вне всяких подозрений. Или она… Пощадите, товарищ… То есть — господин. А?

Ударил по касательной, так, что верхняя треть лезвия прошла по кадыку и располосовала его надвое. «Климов», или кем он там был на самом деле, рухнул без стона. Вытер рукоять ножа, бросил рядом с трупом. На всякий случай открыл ящик, в котором покойничек держал документы, перебрал, подходящего не нашел. Осложнялось дело; теперь следовало идти на запасную, неприкосновенную явку. Только там могли помочь.

Но прежде Званцев отправился в переулочек. За Наркоматом иностранных дел. Вошел тихо, как мышка, на цыпочках приблизился к кровати. Пелагея сладко посапывала, подергивая смешно кончиком носа. Стало неприятно. Спал с ней. Обнимал. Искренне, порывисто. А теперь…

Чем только… Нож? Ну его к черту. Грязно, нервно. Придется так…

Еще раз вгляделся в ее красивое, уже увядающее лицо и, взяв свою подушку, положил ей на голову, навалился всем телом. Она была сильная, дергалась долго. Но в конце концов затихла. Смотреть на мертвую не стал. Переоделся в свое (хорошо — не выбросил. Одежонка, ею подаренная в муках страсти, описана НКВД вдоль и поперек). Конечно, и своя опасна, попала в поле зрения. Ну, да они не спинозы. Будем надеяться, что во внимание не приняли. К утру можно будет и новой обзавестись. Лишь бы добраться до явки. Лишь бы не была провалена. Лишь бы не влипнуть в клей для мух снова. Ах ты, Господи… Да где же наша не пропадала?»