Мертвые мухи зла

— Хорошо. Я понимаю… Дунин спросил — передала ли Лена тебе пакет с какими-то важными бумагами. Я ответил, что ничего об этом не знаю. Он спросил: а книгу? Ольги Форш, «Одеты камнем». Я ответил, что никогда о такой книге в связи с тобой и Леной не слышал. Сергей, я сделал все так, как ты просил. Я не допустил ошибки?

— Нет. Спасибо, я избежал… может быть, избежал большой беды, и не только для себя…

Мы сели за стол, появилась тетушка с подносом — чайники, печенье, сахар. Евдокия Михайловна стала рассказывать о Репине — она, оказывается, жила совсем рядом, — о быте и нравах знаменитых Пенатов.

— Илья Ефимович демократ был, без царя в голове, все, что его оборванцы — Горький этот и прочие несли ему на блюдечке, — он повторял. И государь у него был дурак, и предыдущий — скотина! Осел — так он его называл. Еще: гнусный варавар. Корчит из себя. Так по-русски и татарин не скажет! Вот, спросите Толю. А, Толя?

— Надобно говорить просто: корчит. А «из себя»… Нонсенс.

— А картину написал дрянную: казнь Чернышевского. Тот дурной писатель был, бездарный, в чем сам и признавался, а уж картина эта… Детский лепет, вот что! Я сама слышала, как Илья Ефимович схватился за голову, завопил, как дамочка истеричная: «Да скоро ли упадет эта гнусность, эта власть невежества, эта мерзость!», — развела сухонькими ручками, улыбнулась презрительно. — А теперь что же? Была власть тьмы, пусть, теперь же всякий домоуправишка в суп норовит заглянуть. И получается — тьма власти. Каламбур московского бытописателя.

Я сидел ошарашенный и смущенный.

— Но… — попытался возразить. — А «Бурлаки»? А «Не ждали?» «Крестный ход»? А смерть царевича? Он же обличал, обличал все плохое!

— Он был гений и краски на палитре смешивал, не глядя. Он эти краски знал, как мы алфавит. А вот выходила ерунда. Пропаганда. Разве искусство пропаганда? Искусство — вечный восторг перед мудростью Божией, юноша…

Анатолий поглядывал на меня искоса, усмешливо, я вдруг догадался, что учитель открыл мне свою величайшую тайну.

Когда тетушка удалилась на кухню мыть посуду, Анатолий нахмурился и вздохнул:

— Я живу, не чуя пола под ногами. Представляешь, что получится, если достопочтенная Евдокия Михайловна выйдет на улицу хотя бы на мгновение?

Мы пожали друг другу руки, я ушел, сознавая, что теперь у меня есть новый надежный друг.

Я все же не вытерпел. Ночью поднялся, словно услышав зов Последней трубы, достал рукопись и углубился в чтение. Накануне я подобрал ключ к дверному замку — нашел в отцовском ящике с инструментами. Подумал: ну, постучат, спросят. Успею спрятать…