Мертвые мухи зла

Нет. Это было возвышенное, необоснованное сравнение. Скорее, у меня обозначилось острое несварение желудка, и я мечтал добежать до первой попавшейся уборной…

Ах, Лена-Лена, милая, добрая, славная Лена… Почему я не успел сказать тебе заветные слова? Теперь я даже на могилу твою не смогу прийти. У казненных по приговору Революции могилы нет. Их закапывают секретно. Как Гумилева когда-то…

Я шел по Литейному, и строчки в моей изуроченной голове сливались в какой-то нечеловеческий шум: «И умру я не на постели, При нотариусе и враче, А в какой-нибудь дикой щели, Утонувшей в густом плюще»…

У дома я пришел в себя. Мама с порога бросилась мне на шею. Бледный отчим взглянул странно:

— Я предупреждал тебя…

Что я мог им сказать? Что ни скажи — не поймут. Но слова упрямо рвались:

— Лена — героиня. Даже если она — участница монархического заговора, она героиня! — Хотел добавить: «Богатыри, не вы…» — но не добавил. Зачем?

Одиссея капитана Званцева надолго выпала из моей жизни. Ночью я не мог читать — в любую минуту — так мне казалось — могли зайти в комнату мама или отчим. До двух часов дня я был в школе. Когда возвращался — мама хлопотала на кухне. Отчим довольно часто приходил к обеду. Потом — уроки, разговор с мамой, возвращение отчима с работы, дурацкое умствование, ужин и сон. Иногда я все же порывался встать и вынуть из тайника рукопись. Брал в руки, замирал, прислушиваясь, и… клал на место. Детство, легкомыслие, неведение — все заканчивалось, я ощущал кожей, что становлюсь другим человеком. Мое прежнее уже не вмещало настоящего. Шутки кончились. Застань отчим или даже мать меня с этим опусом — самое малое, что могло последовать за этим, так это обвинение в умышленном предательстве, изгнание, может быть — арест и конец. Я ни на мгновение не сомневался, что Иван Трифонович поступит именно так. И что мама вынуждена будет его поддержать. Ребенок у них будет новый, зачем им я? Не на каторгу же идти…

Прошла неделя, вторая, страшный инцидент стал забываться, кабинет на Литейном словно покрылся флером или погребальной кисеей. Я представил себе, как цокают по кладбищенской дорожке лошадки, служители в кафтанах и цилиндрах идут у катафалка, трепещут кисти балдахина, возвышается гроб… Кто в этом гробу? Лена? Я?

После урока я увидел на лестнице Анатолия Вячеславовича. Он явно поджидал меня. «Я живу недалеко, пойдем, есть разговор». Я понял, что история с Ольгой Форш еще не закончилась.

Анатолий жил на улице Пестеля, недалеко от церкви, мы быстро дошли. Дом был начала века, хорошо сохранившийся, парадная дверь еще не потеряла матовых стекол с античными сценами. Такие двери постепенно исчезали, им на смену приходили увесистые, из фанеры, пробитой гвоздями или шурупами. Фанеру эту красили коричневой масляной краской.

Лестница тоже сохранилась — мраморная, выметенная чисто, даже латунные стержни на ступенях будто тоскливо ожидали былых ковров-дорожек. Матово поблескивали перила, на сетке дверей лифта изгибались тягуче-томно золоченые лилии.

— Даже странно… — взглянул я на учителя. — У вас тут заповедная зона…

— Нечто в этом роде, — отозвался он. — Еще совсем недавно в нашем доме жил известнейший пролетарский поэт. Заходи, — открыл двери красного дерева и пропустил меня. — Наша квартира — коммунальная, естественно… Кроме меня — еще три старушки. Они тихие, скромные, нисколько не мешают. А я стараюсь не мешать им.

Мы вошли в комнату, двери были не заперты; уловив мой удивленный взгляд, Анатолий улыбнулся:

— Да, представь себе. Мы так договорились. По-моему, это обыкновенно?

Вряд ли это было обыкновенно. Но…

— А кто они? Эти ваши бабушки? В прошлом?

В лице Анатолия промелькнуло нечто вроде смущения.

— Видишь ли… Одна из них служила в прачечной. Ты знаешь, что в самом начале Сергиевской были Дворцовые прачечные? Вторая… Она была санитаркой в Детском Селе…

— Как это? — Я удивился так искренне, что Анатолий рассмеялся.

— Я должен был сказать: в Царском. Ведь там был лазарет… Императрицы. В нем Сергей Есенин служил.

— Это я знаю. Полковник Ломан привел его в семейство, он читал свои стихи. А третья?

— Это моя родная тетка. Ее… дом остался в Финляндии, в Куоккале. Я не мог ее бросить, отдал вторую комнату. Послушай, это все малоинтересно. Я пригласил тебя из-за Лены. Ты что-нибудь знаешь о ней?

Что я мог сказать?

— Вас спрашивали об этой книге?

— Да. Вызывали в Большой дом. Там был некто… Странная такая фамилия… Пунин, Бабурин, Зоин… Вот: Дунин! Я, собственно, и пригласил тебя, чтобы рассказать. Не знаю, сделал ли я правильно… — Он всмотрелся пристально, изучающе, потом, видимо, решился и продолжал: — Дунин спросил в каких отношениях ты был с Леной. Я ответил — в очень хороших. Я исходил из того, что…

— Анатолий Вячеславович, — перебил я непочтительно. — Лучше, если вы изложите суть дела. Не сердитесь, это крайне важно.