Мертвые мухи зла

«Дождавшись вечера, Званцев поймал такси (все же гадкие это были автомобили: медлительные, неудобные. И спина шофера на переднем сиденье нависла горбато) и поехал в «Метрополь». То был любимый ресторан Анисьи Титкиной, проститутки, прибравшей к рукам ответработника из Мосторга, жуира и растратчика. Званцев не знал — о чем будет говорить с дамой, да и удастся ли ее найти? Но надеялся: кураж и вдохновение придут сразу, как только состоится встреча. Сколько раз так бывало…

Шофер высадил в центре площади, у знакомого фонтана. Да, все здесь навевало… Разве что неоновый профиль на магазине «Мюр и Мерилиз» был в диковинку и диссонировал с окружающей благостной стариной. Вот и «Метрополь». Вход в святилище; под принцессой Грезой Врубеля — мраморная доска: реввойска сражались здесь с контрревюнкерами. Усатый швейцар скользнул взглядом по явно заграничному плащу, по безукоризненной обуви и почтительно приподнял фуражку: «Пожалуйте, гардероб — тамо». Разделся привычно небрежно, гардеробщик не удивился, публика бывала здесь всякая, выдал номерок, улыбнулся — в рассуждении будущих чаевых. Эти улыбки Званцеву были давно знакомы…

Прошел в зал. Шумел фонтан, пальмы и глицинии символизировали принадлежность советского ресторана к тропической культуре. Столиков свободных было множество, под сурдинку играл оркестр, мелодия вдруг показалась знакомой. «Вот это да-а… — подумал встревоженно и удивленно, играют-то «Замело тебя снегом, Россия…», Плевицкой, разве что не поют. Подскочил официант: «Чего изволите, гражданин?» Пожал плечами: «Какая прекрасная мелодия… Что это, любезный?» — «Вступительная, това… граж… Месье, да? Вступительная. С нее всегда начинаем». — «А слова?» — «Нету. Так чего будем кушать?» — «Водки, икры разной, хлеба ржаного. И соку. Яблочного». Малый умчался, метнув полотенце с руки; Званцев осмотрелся. Евлампий описал прелестницу: «Как увидите естество, кое в два таза никак не влезет, — знайте: она. Помните, может быть, на Марсовом, в Петербурге, когда-то был аттракцион? «Мария Антуанетта» назывался. Выводили из шатра женщину, а на каждой ее груди, верхами, еще по одной дамочке субтильной? Вот: Анисья и есть. И не опасайтесь. Ее скобарь появляется только к трем ночи, к закрытию, когда зал пустеет. Не любит афишировать, тать…»

Подходящего бюста пока не обозначилось. Со скуки Званцев выкушал рюмку водки с давно забытым вкусом (ах, прошлое, ах, Невский, ах, «Жорж Борель» на Морской), закусил икрой — паюсной. Отличная оказалась икра! Лучше чем у Пелагеи. Малый стоял сбоку и почтительно ожидал.

— Скажи… там, что отменная! — искренне похвалил Званцев. — А я, знаешь ли, знакомую жду. Такая обильная женщина…

— Уж не Анисья ли? — обрадовался официант. — Если так — рад услужить. В отдельном кабинете-с. Желаете, чтобы сопроводил?

Выяснив, что Титкина пока одна, кивнул и последовал за балетно выкидывающим ноги малым.

— Здесь… — остановился у двери красного дерева с ярко начищенной латунной ручкой. — Доложить?

— Ступай, я сам…

Дождавшись, пока официант испарится, нажал ручку и открыл. То, что увидел, превзошло все ожидания и показалось ночным кошмаром. Женщина сидела у стола и ела что-то, ее груди занимали примерно треть скатерти, в связи с чем вся еда и посуда были сосредоточены только на одной, дальней половине.

— Анисья Семеновна? — проворковал, присаживаясь на краешек стула.

Обвела тупо-равнодушным взглядом, правда, когда глаз наткнулся на булавку в галстуке с нестерпимо сверкающим камушком, зыркнула по лицу, глаза стали осмысленными.

— С кем… так сказать?

— Имеете? — провозгласил весело. — Да ведь еще и ничего? Иметь — это как бы… А мы пока… Нет?

Бессмысленный текст развеселил девушку. Мощно дрыгнув ляжкой, отчего весь стол пошел ходуном, Анисья зычно рассмеялась.

— А вы — шутейный, я погляжу. А что… Люблю шутейников!

— Особенно, если есть чем пошутить? — сморозил храбро (авось, и ничего?). — Я вам, девушка, прямо скажу…

Она колыхалась все сильнее и сильнее, посуда начала со звоном падать на пол. Рот раскрылся, обнажился бездонный зев; глаза закатились. Смех был беззвучным и оттого очень страшным.

— Если… есть… чем? Ох, уморил… Ну, ладно, — пришла в себя, вытащила из сумки огромный платок, трубно высморкалась. — Дело, поди, есть? Ты мне понравился. Излагай…

И вдохновленный невероятным началом, Званцев начал беззастенчиво поливать. Он-де завпродмаг в Сокольниках, магазинчик мелкий, кроткий, незаметный. Работа — в поту, а изюминки нету. Нет завоза хороших продуктов, дешевых, по дорогой же цене — где взять? В смысле — денег?

— Ну, на «Метрополь» (сделала ударение по-гречески) у тебя с лихвой. Стал быть — все врешь. — Зевнула, прикрыла рот рукой. — Ладно. Дам.

— О-о… — запел-завел глазки Званцев, — это как бы и слишком, этого я никак не требую, потому — понимаю: вы женщина сдержанная…

— Ох, дурак… — вздохнула она. — В этом смысле я только «ам» — и тебя нету. Я этот как бы глагол в другом смысле… Есть такой человек. Учти. Я беру из трети. Наличными.

— Не извольте беспокоиться… — протянул тугую пачку под столом. — Не извольте считать. Двадцать тысяч. Контракт — на шестьдесят. Товар нужен хоть родной — но высшей кондиции, хоть заграничный, но особо ходкий.

Она мусолила пальцами под скатертью и, видимо поняв, что деньги так не сосчитать, улыбнулась, обнажив розовые десны и белые, но вряд ли человеческие зубы.

— Ладно. Верю. Зайдешь через час. Он будет. Сегодня он раньше. Тебе повезло. — Взяла за ухо, потянула: — А ты, я вижу, и вообще везунчик. Кто навел? В смысле — на меня?

— Не велено, — сморщил кончик носа. — Да и чего? Слава ваша впереди вас не то что бежит — скачет!

— Ты мне нравишься… Но на магазинщика ты не похож. Ты, случаем, не бандит?

Званцев выдавил слезу, она скатилась по щеке и булькнула в бокал с водой.

— Ну-у… — покачала головой. — Первый раз вижу. Ты так обиделся?

— А то? — встал, аккуратно сложил салфетку, шаркнул ногой. — Так я зайду? Мерси. Я в надёже…

Через час Званцев вернулся. Конфидент оказался маленьким, кругленьким, кроличья мордашка с невнятными усиками, прилизанный зачес. Правда, костюм был что надо, от хорошего портного. И часы — швейцарские, золотые.

— Этот? — спросил заморыш у Титкиной, не сводя глаз с гостя. — Деньги ваши я пересчитал-переслюнил, все точно. Но у меня есть вопросы…

Званцев слушал невнимательно, вскользь, и только одна мысль ширилась, заполняла мозг — неприличная, даже гадкая. «Да как же он с ней управляется? — неслось. — Тут ведь и бегемота натурального мало будет…»

— Меня зовут Никодимов. По имени — не люблю. В совтрестах, где я работаю или работал, — не важно, принято по-советски… А вы?

— Константинов. Наша прелестница сейчас нужна? Я в том смысле, что для милых дамских ушек разговор как бы скучный… Ежели сочтете — перескажете. Как, душечка?

— Ладно, понимаю, — отозвалась Титкина и, грузно оторвав зад от кресла, выплыла из комнаты.

— Разумно, — согласился Никодимов. — Одно дело — мелочь, тут ничего, а у вас, как я понимаю, о больших деньгах речь пойдет?

— Огромных, — кивнул. Тянуть не было смысла. Пристроившийся к советвласти мерзавец. Наверняка сластолюбец. Все сластолюбцы патологические трусы. Начнем…

— А что, Никодимов, у вас, поди, и мечта есть? Я имею в виду денежная? Вы не стесняйтесь, я имею сделать вам рационализаторское предложение, поверьте, — и во сне не приснится!

Никодимов перестал улыбаться, лицо его обрело выражение задумчивой мечтательности. Так, наверное, выглядит человек, когда полагает, что попал в рай.

— А что… с меня?

— Разговор деловой?

— А то…

— Вы не назвали сумму.

— Сто тысяч обеспечат мне старость и радость.

— Я даю двести. Задача… — помедлил, чувствуя, как у Никодимова засочилась слюна, наполняя вязко рот. — Вы знакомы со служащим в Кремле человеком. Кто он?

— Васькин? Да вы сбрендили! О Кремле лучше забыть, а то неровен час, понимаете? А как подслушают?

— В этом кабинете не подслушают. Этим кабинетом только милиция интересуется, а у нее прослушки нет. Не положено по должности. Итак?

— И вы за такую… — вырвалось крайне неприличное слово. — Отдадите названную сумму?

— Возьмите… — протянул деньги. — Только мы — люди деловые. Пишите расписку… — Рядом с увесистой пачкой лег блокнот и «паркер».

Никодимов схватил пачку, попытался засунуть в карман пиджака, не получилось: деньги выперло совершенно неприличным бугром.

— Разделите на четыре части, — посоветовал Званцев, — и — по четырем разным карманам. Пишите: «Я, Никодимов, имя-отчество, место и год рождения, номер паспорта, где, кем и когда выдан, место службы, номер служебного документа, кем и когда подписан, получил от Колычева…»

— Вы же назвались Константиновым? — выпучил глаза коротышка.

— Назвался — это одно. А денежный документ — совсем другое. Вы ведь тоже по-разному пишете в накладных и прочих? Продолжайте. «…получил от Колычева С.С. - я Сергей Сергеевич — двести тысяч рублей ассигнациями Государственного банка». Никаких казначейских билетов! Это для нас с вами мелко и ничтожно! Написали? Учтите, деньги уже у вас.

— Но… я их… еще не считал? — пролепетал Никодимов.

— Считайте, я не против…

— Я вам верю. Вот, возьмите. Зачем вам этот Васькин? Он всего ничего уборщик на складах, в подвалах и прочая ерунда. Ну, зачем?

— Кто он… в прошлом?

Никодимов рассказывал долго. Получалось так, что Званцев на этот раз не угадал. Елисей Васькин был самого что ни на есть пролетарского происхождения, трудился раньше на заводе Гужона, слесарем, потом появился зятек из охраны Кремля и устроил тестя чистить подвалы метлой. Что касается зятя — стройный, подтянутый, не пьет, не курит, комсомолец и секретарь ячейки, правильный парень…

— Что тебя связывает с Васькиным? — усмешливо повел глазами. — Вы ведь не воруете вместе? Для воровства другие люди нужны?

— Ну, вы уж так, сразу… Я Васькина знаю лет десять… Познакомились в пивной. Он… у него денег не хватило, чтобы за пиво, значит… Я добавил…

Глаза собеседника блудливо забегали, Званцев понял, что надо нажать.

— Не темни, гондон… Двести тысяч — таких денег и у Сталина нету. Ты в этой пивной человека убил, а Васькин тебя прикрыл, уволок, спас. Телись…

— Знаете, значит… — нервно заерзал пальцами по скатерти. — Только наоборот. Там все были пьяные. Васькин в драке резанул одного, а мне ни к чему. В свидетели, то-се…

— Значит, не в пивной познакомились? Где?

— В 17-м, бои здесь, в Москве, шли… Мы… как бы барахло… собирали. С убитых. В квартирах… Там и встретились. Ну, схватились. Васькин тогда крепкий был, зуб мне выбил… — Поднял верхнюю губу, показал золотой зуб. — Сколько лет вставить не мог… Ладно. Не знаю — чего вам от него надо, но — приведу.

— И никто: зять, б… и прочие ничего не должны знать. Меня с ним познакомишь завтра, здесь же, в это самое время. И еще раз напомню: денежки — не просто большие — огромные. Так что помалкивай, ладно? Анисье найдешь, что сказать…

Никодимов затравленно кивнул.

На «хазе» (откуда выплыло словечко, зачем? Это Званцев вряд ли и объяснил бы. Так… Возникла ассоциация) все было тихо, хозяин открыл, сообщил с усмешечкой:

— Я вот борщ хохляцкий пытаюсь соорудить. Вы как?

— Едал, отменная штука… — Разделся, вымыл руки, зашел на кухню. Евлампий крошил свеклу. Гора капусты белела в фарфоровой миске.

— Хотите научиться?

— Куда мне… — вздохнул. — Талант нужен. У меня к вам просьба…

Договорились, что завтра первым войдет в ресторан, заранее, минут за пятнадцать, Евлампий Тихонович и окинет место действия профессиональным взглядом. Потом потребуется проводить кремлевского служащего Васькина до квартиры, выяснить: с кем живет и действительно ли зять Васькина из охраны Кремля. Это самое простое: форма преторианцев и внешне слегка отличается, и особенно — качеством. Сапоги — офицерские. Или, как они здесь говорят, «командирские».

Поели борща, Званцев отдал должное мастерству Евлампия, тот, расслабившись после третьей рюмки, приложил к глазам платочек и поднял просветленный взор:

— У меня здесь всякие бывали… Вряд ли вы станете утверждать, что наши люди — все как на подбор чисты и служат Белому делу… Сколько сволочи откровенной, боже же ты мой… Да, конечно: любое историческое смещение поднимает кровавую пыль. Возьмите большевиков: живого места нет. Подлецы… А вот то, что у нас почти полная аналогия… Печально. А вы никогда не думали, что в прежней нашей жизни что-то было не так?

— Вспоминаете и жалеете?

— Есть о чем. А все же странно, согласитесь: Государь религиозен как столпник святой, а не помиловал Господь…

— Нет. Государь на крест взошел за свой проклятый Богом народ, вот в чем дело… Вы в толк возьмите: евреи-де соделали революцию. Верно. Они закоперщиками были. Но что мешало дать им все права, отвратить от революционеров? И другое: евреев в революции тысячи были. А русских миллионы. Как же русский человек поддался? Да просто все: община изурочила, де все наше, «обчее». На миру — и смерть красна… А работать? А творить? «Работа — не волк, в лес не уйдет…» Вся суть в этом. Даже в сказках мы либо у золотой рыбки просим, либо у щуки. А когда эта сволочь обратилась не к разуму, а к природному естеству русского человека, когда сказала: бей, круши, ломай, хапай, — все твое от века! Ну, и кто же удержался?

— Похоже на правду… — Евлампий задумчиво водил ложкой по пустой тарелке. — Я, собственно, о другом… Русский народ теперь ими, большевиками, повязан кровью. Скольких на Тамбовщине перестреляли детишек, стариков… Газом потравили… По всей России русские русских резали и смеялись. И докладывали этому — с бугристым лицом. Джугашвили… Я об одном печалюсь: вот мы с вами пытаемся бороться. А ведь пустое все. Зря. Мы их не победим. И никто не победит. Я думал много… Они сами себя победят. И исчезнет Россия. За грехи свои…

Разговор взбудоражил, огорчил. Званцев и сам думал о чем-то похожем. Только не хотелось верить в обреченность огромной могучей страны. Да ведь прав Евлампий…

— Не знаю. Или — знаю. Да! Все так! Но ведь долг в строю — исполнять легко. В нашем же положении — невозможно! Фокус в том, что мы исполним, не так ли?

Евлампий молча кивнул.

На следующий день, ближе к вечеру, сели в трамвай и долго добирались, меняя маршруты, в центр города. Договорились: через сорок минут (в этом случае до условленного часа оставалось пятнадцать минут, Званцев вполне успевал в отдельный кабинет на встречу с кремлевским уборщиком) Званцев будет ждать на первом этаже магазина «Мюр и Мерилиз». Если все в порядке Евлампию надлежит пройти мимо. Если же хвост и вообще — не так — тогда следует вытирать платком как бы вспотевшую голову. Это для Евлампия был вполне естественный жест: он часто прикладывал к лысине огромный клетчатый платок.

Разошлись, Званцев проговорил вслед «с Богом!» и направился в магазин. Здесь было шумно, весело, толпа вращалась по кругу, Званцев подумал, что народу даже больше, нежели прежде бывало. С любопытством вглядывался в лица, никаких трагических черточек не замечал. И покупали много — дорогих (по заграничным меркам) вещей: шубы из чернобурой лисы, золотые украшения с драгоценными камнями. Правда, при входе стояли две старухи убогие и собирали милостыню — но это и во Франции есть. Званцев подумал, что коммунисты — независимо от своих безумных теорий — не избежали общего и вечного: одни процветают, другие — умирают. На Западе это было нормой. Здесь, в раю обетованном, — гнусностью. Иначе не воспринимал. Изредка проходил напыщенный, давящийся самозначимостью милиционер или проплывал под руку с женщиной чин НКВД или армии; один раз Званцев увидел, как карманник, лет двадцати, хорошо одетый, срезал у дамы в манто кожаную сумочку, быстрым шагом прошел на другой конец залы и, облокотившись о подоконник, внаглую стал считать украденные деньги. Лицо у парня было характерное, с явными следами излишеств, руки нервные, с длинными, хорошо ухоженными пальцами. «Надо его запомнить… — подумал. — Мало ли что…» В этот момент и появился Евлампий; умиротворенный, благостный, он продефилировал мимо, давая понять, что можно приступать…

Итак, все получилось: не провалился, вышел на нужную связь. Остальное — дело умения и желания… Вошел в «Метрополь». На лифте, степенно, поднялся на этаж; замедляя рвущийся шаг, направился к дверям номера. Но по мере того как приближался, все больше и больше охватывало неясное чувство: не в том было дело, что все складывалось как нельзя лучше, без сучка и задоринки, а в нарастающем предчувствии опасности, краха даже. Неужели Евлампий ничего не заметил? Ведь его, Евлампия, невозможно заподозрить…

Навстречу шел официант в смокинге с полотенцем через руку. Скосил глазом назад: и здесь догонял такой же, в смокинге. Судя по всему, этот должен приблизиться первым. Замедлил шаг, но не сильно, чтобы тот, задний, не догадался, когда же осталось метра полтора — повернулся резко, схватил за руку, вывернул, дуло упер в ухо. Свистящим шепотом приказал — тому, что надвигался: «Ко мне. И чтобы я руки твои видел…» Тот подошел, кивая мелко, на лице испуг. Выпятил ладони — вот, мол, я совсем безоружный. «За мной, оба. Ты — рядом». Довел до двери, пока везло: ни души. Кольнуло: а если этаж еще и блокирован и чекисты и на входе и на выходе? Впихнул обоих в номер, влетел следом. За столом сидел кролик Никодимов с перекошенным лицом, рядом восседал, видимо, Васькин, типичный неврастеник с запавшими глазами, патлатый и бородатый, больше никого не было.

Приказал «официантам» занять места за столом, встал у дверей.

— Кто еще на этаже? Внизу? Советую отвечать…

— Вы… вы… — изобразил прыгающие губы первый официант. — Вы, гражданин, опупели! Чего вы нас схватили? Чего? Вы бандит?

— Я бандит… — Выстрел хлопнул негромко, скучно, официант свалился под стол. — Вы? — повел стволом. — Будете отвечать? Откуда вы?

— Контрразведка… — зачастил второй. — Московское управление. Мы располагаемся на…

— Мне плевать! Только отвечать на вопросы. Еще кто? И где?

— Никого, никого, только машина у подъезда, с шофером, у нас посчитали, что…

— Я сказал: только отвечать. Никодимов! Ты донес?

Нервно икая, Никодимов повел головой в сторону Васькина.

— Я… ничего… Он… Он велел…

— Он велел… Ладно. — Выстрел свалил второго официанта. — Ну? Васькин, или как тебя там… Жить хочешь?

Затрясся, закивал, и тут же выблевал на скатерть отвратительную кучу.

— Нехорошо… — Званцев широко улыбался. — Борщ кушали? Так. Возьми ложку и все назад. Быстренько…

Словно завороженный, Васькин сожрал месиво, пуча глаза и безобразно рыгая.

— И ты, Никодимов, не побоялся расписки, которую мне дал? Ладно… Бросил на стол блокнот, ручку. — Пишите оба. Ручка есть? Вон, торчит в кармашке убиенного… Пишите: «Я, такой-то — все данные о себе и данные паспортов, — ненавидя советвласть люто, а также и лично угристого грузинца и мразь Сталина Иосифа Виссарионовича, помогли агенту разведки РОВсоюза заманить в номер сотрудников НКВД и уничтожить их. В чем и расписываемся…» Расписаться аккуратно, я проверю по паспортам!

Протянули расписки замороженными пальцами, Васькин приставил кулак к подбородку и пытался унять щелкающие зубы. Званцев прочитал. Текст записали без ошибок, только почерк подгулял. Подписи же были твердые, как в паспорте.

— И последнее. Вы, Васькин… Подметаете в подвалах Кремля?

— Не только, не только, — зачастил, — я вхож, я вхож, со мною сам комендант…

— Заткнись. Банку большую со спиртом видел? А в ней — головы отрезанные?

Васькин сполз на пол.

— Это… товарищ… как бы… Смерть для близких. Вы обещаете — если я…

— Вплоть до царствия небесного, — кивнул Званцев. — Где? Чьи головы?

— Стоят в подвале Правительственного корпуса. Дверь железная. Ключ у меня есть. Прямо на сейфе жидка етого. Свердлова то ись… Как бы и открыто… Но кроме меня… Может, меня дурачком считают… А так… подписку отобрали, не хуже вас. О неразглашении, значит… А еще говорят, что в сейфе етом — драгоценности империи, то есть… Но сейф открыть нельзя. Я лично… от коменданта слышал, что, мол, утерян. Или украден. Да хоть сам и украл. Янкель этот… Ну — ключик, ключик-с!

— А ты, значит, жидоед? Ладно. Кто непосредственно заведует этим подвалом, банкой этой? Кто?

— Комендант… Ну… Как бы начкар. Ну… Еще завхоз наш. Курякин. Вилиор Исакович. У него и ключ есть… Дубликат. От подвала.

— Теперь быстро-быстро, пока я досчитаю до двадцати. Где живет Курякин? Что любит? Где бывает?

— Да вас то есть и познакомлю! — обрадовался Васькин. — После работы мы зачастую отправляемся в распивочную, что у Грузинской Божьей, на Варварке. Пена, раки, восторг неземной…

— Согласен. А как он… Курякин? Богатырь?

— Да мозгляк! — радостно закричал Васькин. — Навроде меня! Мы даже похожи! Разве что баб любит до упаду, а мне — все равно…

— А семья? Дети?

— Да один, как перст!

Два выстрела прозвучали, будто две тарелки лопнули. Никодимов сполз на братски обнявшихся «официантов», Васькин вытянулся рядом. Картина вышла даже трогательная.

Вышел из номера, огляделся. Никого. Они слишком понадеялись на этих двоих из контрразведки. Слишком. Кто же идет на такое задержание без наружной обставы? Никто не идет…

Спустился по черной лестнице, толкнул дверь — здесь даже сторожа не оказалось, и сразу увидел пыхтящую у тротуара эмку. Озорство и удаль охватили Званцева. Подошел к автомобилю, кивнул шоферу: «Прикурить не найдется, товарищ?» Тот полез за спичками, опустил стекло. «Держи» протянул коробок. И стало жалко: хорошее русское лицо со вздернутым носом и бровками вразлет. Очень хорошее. А нельзя. Видел и запомнил. Званцев выстрелил, шофера вбило в противоположную дверь. Огляделся: никто и ухом не повел. Все. Теперь надобно попытать счастья в пивной на Варварке.

… Евлампий был дома, готовил на кухне нечто острое, пронизывающее, завлекательное. Выслушал, взметнул брови, снял передник, вытер руки:

— Пять трупов… Плохо.

— Шесть, — возразил Званцев. — Лицо я менять не стану — даже если художник и нарисует со слов возможных свидетелей — все равно монстр выйдет. А вот одежду…

— Документы вы тоже не предъявляли. Это хорошо. Одежду найдем. Я приготовил харчо, эдакий грузинский суп. Как вы?

— С удовольствием… Запах — ошеломляющий. У вас есть план? Как добраться до этого Курякина… Что за фамилия, право…

— О-о, покойный государь раз в месяц получал прошения с просьбой об изменении… Там Бог знает что было… Сратов, Говнов, Описункин и еще хуже… План есть. Очень простой.

Званцев улыбнулся:

— А вот вы и проговорились, дорогой друг. Кем вы были при государе?

Евлампий смущенно развел руками:

— От вас не скроешься. Ладно. Тем именно и был, представьте. Собственная его императорского величества канцелярия по принятию прошений на высочайшее имя приносимых. С 1905 года — бессменно. Дальнейший генезис обнародовать? Ладно. А теперь извольте слушать. Я сам, лично, без вас, разумеется, пивнушку эту на Варварке прочешу вдоль и поперек. Не извольте беспокоиться: каждый раз в другом платье, с другим лицом. Грим, парик простые все средства… И когда и если фигуранта обнаружу — далее решим совместно. А вам покамест лучше сменить одежду и из дома не отлучаться. Пять… Шесть трупов — не шутка. Они, поди, с ног, бедные, сбились.

— Волнение, — вдруг сказал Званцев. — Нервы. Я ведь еще и шофера убил. Значит — семь тел.

— Тем более… — хмуро произнес Евлампий».