Мертвые мухи зла

Плевать. Меня не остановят мерихлюндии. Чем больше понимаешь — тем скорее надобно окунуться в поток. Кто знает… Может быть, я стану… ну, не святым, конечно, а так… Закаленным. Ведь я давно уже выбрал принцип жизни: мятежный — он ищет бури. Он в бурях находит покой. Лермонтов ошибся. Именно в бурях и обитает самый великий покой. Ибо он — следствие бури.

После уроков иду на Екатерининский, к Николе Морскому. Я никогда здесь прежде не был, не случилось как-то. Сам не знаю — почему. Прекрасный город, я тебя не знаю… Долго стою на набережной, у парапета. Колокольня взлетает высоко-высоко, и вечерний звон плывет над водой долго-долго. Неужели храм еще работает? Ведь закрывали все подряд…

Слышу шаги за спиной:

— Сережа…

Это Таня. Милая маленькая девочка. Впрочем, уже в прошлую встречу я поймал себя на странной мысли: уже не девочка…

— О, Таня… — Я даже взволнован немного. — Ты как меня нашла?

— Иду за тобой от самой школы. У тебя такое задумчивое лицо. Я не хотела мешать.

— Что-нибудь… случилось?

— Нет. Просто… Лены больше нет. Мои одноклассники… Им со мною скучно (скажи на милость… какой такт: не мне с ними, а им со мной. Замечательная девочка).

И вдруг нечто невозможное:

— Я знаю, как ты относился к Лене. И она — к тебе. Ты переживаешь. Не можешь забыть. Я все понимаю, Сережа… Я ведь не Лена.

Как будто в романе, написанном до революции. У нас, современных, подобных чувств нет.

— Хочешь, пойдем на Офицерскую, к Блоку? — поднимает глаза.

— Ты любишь… стихи Блока? — вырывается у меня.

— Теперь — да. Очень. Я люблю гулять. В прошлом году я забрела на Пряжку, там, в подворотне, стояли студенты и читали стихи. Я остановилась, они читали по очереди и завывали, будто ветер в трубе. Я ничего не поняла. Но потом один сказал тихо: «Он умер, потому что кроме немой борьбы не осталось ничего…» А другой показал портрет. Такое лицо… Теперь таких нет. Ну… — улыбнулась. — У меня книга с его стихами. Вначале было трудно, я ничего не понимала. Но я… вчиталась. Послушай: «Сдайся мечте невозможной, Сбудется, что суждено. Сердцу закон непреложный — Радость Страданье одно!»

Я смотрю на нее:

— Таня… Это ведь только кажется, что тебе четырнадцать. А на самом деле…

— Ты прав… — кивает. — Я и сама так думаю.

Мистика, таинство…

Мы бродим вокруг блоковского дома, Таня показывает балконы с ажурными решетками, трехэтажный домик наискосок.

— Здесь он стоял. Это он видел. Когда я читаю его стихи — я понимаю: он был одинок. И мы теперь. Мы тоже одиноки. Разве нет?

Милая девочка, спи, не тревожься, ты завтра другое увидишь во сне. Это Блок. Эти слова звучат во мне, и звук нарастает, нарастает. Может быть, оттого, что я боюсь потерять ее?

— Таня… Мы сходим с ума. Мы погружаемся в сны. Зачем? Эта жизнь, наверное, не такая, какую мы хотели бы, но ведь не мы ее выбрали?

Молчит. Мне жаль ее, так жаль…

— Я знаю… — говорит вдруг и смотрит, смотрит. — Зачем тебе продолжение Лены? Лена ушла, и все кончилось. Прощай…

Долго-долго вижу ее легкую фигурку над зеленой водой, она медленно уходит, нет — плывет, будто завиваясь в туман, исчезая. Да было ли это все?

И я понимаю: детство, прошлое — все ушло без возврата. Впереди жизнь. Какова-то она станет… Поди — сотрет в порошок, и пройдет ветерок и — ничего…

Ночью, привычно, антисоветчина и контрреволюция. С усмешечкой убеждаю себя, что погружение в контру — это всего лишь профилактика. Чтобы помнить: враг — не дремлет. Но с первых же строчек забываю обо всем…