Мертвые мухи зла

Мама вернулась из больницы через три дня, похудевшая, с мертвым лицом и погасшими глазами. Я бросился к ней, мы обнялись, я стал говорить, что мы с отчимом собирались завтра утром, и как же так…

— Ничего… — махнула рукой. — Здесь недалеко. А там, в больнице так… тягостно…

Я понимал, что в больнице тягостно. Но было в лице мамы нечто грустное и странное, скорбное даже, и я спросил:

— Ты… о чем?

Она лежала в двухместной палате. Соседка — пожилая, лет семидесяти дама со старинной прической: валик вокруг головы, над ним — узел или пучок — без конца рассказывала о прочитанном (на ее тумбочке лежала стопка книг), а перед сном взглянула усмешливо и спросила мрачно: «А вы знаете, что это за палата?»

— Я почему-то испугалась… — мама укуталась в платок и повела плечами. — Говорю: «Палата как палата. Ничего особенного». И тогда она встала, села ко мне на кровать и зашептала… Представляешь? Оказывается, в восемнадцатом в этой палате лежали два министра Временного правительства Шингарев и второй… И ворвались матросы и… убили их! Прямо в постелях! «Но… была революция, — возразила я. — Понимаете? Это такое время. Жестокое». — «Да бог с ним, со временем, дама! О чем вы?! — отмахнулась непримиримо. — При чем тут время?» И произносит нечто ужасное: «По приказу Ленина!» Я ей говорю: «Вы не боитесь? За это — расстрел!» А она отвечает: «Я свое отбоялась, матушка…» Неужели, это правда?

Я не знал. На уроках истории о таком не говорят. Вечером, когда пришел отчим, мама, едва успев ответить на его поцелуи и нежные слова, спросила о том же. И он, бросив на меня странный взгляд, сказал: «Правда».

Вряд ли я ожидал иного ответа. Я был готов к нему.

У отчима каменное лицо.

— Вызвали к руководству. Еду в наркомат. Назначают в Свердловск. Заместителем начальника управления. Как вы?

Мама пожала плечами.

— Я всю жизнь прожила здесь. А ты? — В ее взгляде боль, страх, почти отчаяние. Я? А что я… Что меня держит в Ленинграде? Привычка? Таня? Воспоминания? Участие в схватке с НКВД — невольное больше, чем вольное?

Говорю угрюмо:

— Сдам экзамены и готов ехать. Поступлю на Уралмаш. О другом не мечтаю.

— Тогда — вдвоем, — сухо бросает мама. — Будете приезжать в гости. Давайте обедать, мужчины дорогие. — Ставит тарелки, обводит нас долгим печальным взглядом. — А что… Прежняя жизнь кончилась. Навсегда. Эти тротуары и мостовые бередят мне душу и рвут сердце. Я в этом городе потеряла все. Пусть так… Но я никуда не поеду.

— Но ведь и… нашла? — через силу улыбается Трифонович.

И мама обнимает его. Я вижу ее глаза. Они пусты…

Я разговариваю с ними, отвечаю на вопросы и сам их задаю, а из головы не идет ночное открытие: отец Лены — профессиональный «каэр». Такой же как Веретенников-младший. Как Званцев. Здесь мне приходит в голову удивительная мысль: как я. А что? Разве что-нибудь не так? Давно уже так… А Танечка и Серафима связаны именно с Веретенниковым и Званцевым. Наверняка. И надобно добиться, чтобы они представили меня. Зачем? Там видно будет. Это следует сделать как можно скорее, пока не оказался в Свердловске.

…Ночью просыпаюсь, из-за стены доносится раздраженно-нервный говор. Мама и Трифонович выясняют отношения. Стакан не нужен, слышно и так. «Зачем я поеду в этот зачуханный, волостной городишко? Я что-нибудь потеряла там? Здесь две комнаты, вся жизнь прошла, могила Алексея…» Трифонович покашливает, отвечает хрипло: «Человек не могилой жив. А будущим. Что могила… Конечно, если она есть…» Двусмысленность. Я отлично ее понимаю. Трифонович не смеет и никогда не скажет маме правду. Не скажу и я. Не для издерганных женских нервов такое… И я будто вижу, как мама вскидывает голову: «Иван! Что это значит? Что за бессмысленный набор слов? Ты, кажется, не пил с вечера?» — «Извини… Я просто нервничаю. Я хочу, чтобы ты и Сережа поехали со мной». — «Сережа уже согласился. Хотя — это чепуха! Ему учиться надо! Что он станет делать в этом пыльном и грязном как его там… Езжай один. Там видно будет…» Видно будет. Но мне уже видно. Я поеду. Пока сам не знаю — почему. Хотя… Кажется, знаю. В этом городе нашел свою могилу царь. И это обстоятельство мне с некоторых пор совсем не безразлично…

Встаю, одеваюсь. Тихо выхожу в нашу прихожую. Они уже спят — из комнаты ни звука. Спускаюсь по лестнице, улица Желябова пуста, ни единого прохожего, только из огромных окон ДЛТ льется приглушенный свет. Медленно иду к церкви Воскресения. «Спас на Крови» — так называют его знающие люди. На этом месте погиб Александр II. Те, кто его убил, вызвали почтительное удивление всего мира. Своим героическим террористическим методом борьбы. Так написал Ленин. Я уже достаточно взрослый и размышляющий человек, чтобы понять: убийство и героизм — несовместны. Убийцы — они и есть убийцы, преступники, не заслуживающие ни памяти, ни сочувствия. В гробы убийц потомки должны вколачивать осиновые колы, чтобы мир никогда более не восхищался почтительно. И даже просто так.