Мертвые мухи зла

Авто заправили, крикнул на прощанье: «Слава труду!», получил в ответ дружное: «Смерть врагам пролетариата!» — и отправился в обратный путь. Нигде не останавливался. Поесть не успел, заканчивались вторые сутки, во рту и маковой росинки не было, мутило, в глазах обозначилась белесая мгла, но упрямо гнал и гнал по непотребным дорогам, проклиная тот день, час и минуту, когда взбрендило Юровскому избавиться от него таким нечеловеческим способом…

В Екатеринбург въехал на рассвете и сразу помчался на Коптяковскую дорогу. Если Юровский и предупредил о нем — то уж не тех, кто там, поди, охраняет теперь… Ну а если… Что ж, вознесемся следом за мучениками… И будь что будет.

Первый кордон охраны проехал на въезде в лес. Бросились с воплями, винтовки наперевес, спокойно сунул им мандат, они отскочили, словно ошпаренные, старший почтительно приложил ладонь к кепке: «Счастливого пути!»

Второй кордон стоял на свертке к Открытой шахте. Эти только почтительно помахали ладошками — вслед. Через минуту уже стоял на поляне той самой… Вот она куча скорлупы от яиц, а вот и другая, более объемная…

Шахта. Только сейчас обратил внимание на то, что отчетливо видны следы грузовой машины: и приезда и отъезда. Подошел к стволу — тьма… Спички с собою, а вот веревка…

Если ее нет в багажнике авто — пиши пропало. Глубина ведь большая, не спрыгнешь…

Открыл багажник, под руку попала одежда убитого шофера, на всякий случай обшарил карманы, нашел пачку николаевских, мелкими, рублей пятьсот и паспорт на имя Никонова Матвея Федоровича. Рассовал по карманам, и — вот она, веревка-веревочка! Целый канат! Ясно дело, запасливый Мотя должен был возить с собою буксир — мало ли что…

Привязал конец к столбу ограды, дернул — крепко. Сбросил веревку в ствол, нашел сухую ветку и начал спускаться…

Дна достиг быстро. С трудом разжег сушняк, сунул комель в щель между бревенчатой обкладкой. Постепенно ветка разгорелась, и стало хорошо видно…

У ноги лежала белая собачка Анастасии. Бок — в крови. Значит убили… А это кто? Приподнял голову и…

Стало дурно, началась рвота. С голодухи, должно быть…

Николай. Николай Александрович… Рыжеватая борода, гимнастерка в крови…

А это кто? Господи, да ведь это — императрица. Только… Что у нее с лицом? Это же не ее лицо…

Девиц приподнимал одну за другой, быстро — они. Они, хоть убейся — это они…

А Мария?

Та, купеческая, была все же мало похожа. Только издали можно было ошибиться. А эта?

Это — не Мария. Это купеческая…

Выходит, Юровский их перемешал? Тех и других?

Еще раз всмотрелся в лицо царя. Да оно же кровью залито, разве можно определить незнакомого человека, которого на круг и видел раз десять, самое большое? Нельзя…

Так они или не они?

И вспомнил, будто кто-то в ухо нашептал: «Мир никогда не узнает, что мы с ними сделали! Никогда!»

Это не они. Убили семью купца. Значит, те, в мешках, были они? А на «фиате»-грузовике — подмена?

Выбрался из шахты, аккуратно смотал веревку, положил на место. Они или не они?

«Сергей…» — услышал.

На другой стороне, за оградой, — Кудляков. Хотел броситься к нему, но Кудляков остановил: «Не надо ко мне подходить, Сергей. Бесполезно. Слушай. Убиты все. Юровский и Москва затеяли все это, чтобы бросить мир в пропасть. Чтобы никто и ничего не понял. И не доказал. Никогда…» Хотел ответить никого. Был Кудляков и пропал. Вспомнились слова Зои: «А твой друг Кудляков свою роль отыграл…» Привиделось? Собственные мысли взыграли? Или…

Пришел, чтобы предупредить.

Прощай, жандарм. В годину муки и раскола мало кто остается порядочным человеком. А ты остался. И пусть Господь успокоит тебя среди праведных…

Когда выехал на Коптяковскую — путь преградили две легковые и грузовик с вооруженными рабочими. Из первого автомобиля неторопливо выбрался Юровский, ухмыльнулся:

— Ну, юродивый? Алапаевских не попытался… утешить? Ну и ладно. Зоя тебе набрехала. Убивать тебя мы пока не станем — дело для тебя есть. Курьерское, важное…

— Какое?.. — выдавил, стараясь не показать страха.

Юровский понял и снова улыбнулся. Только недоброй была эта улыбка.

— Повезешь в Москву хрупкий товар. Три банки со спиртом.

— У них там своего мало… — хмыкнул. — Выпили весь…

— Выпили — не выпили, а повезешь. Главное — внутри банок. Там доказательства о том, что мы из воли Владимира Ильича не вышли. Довезешь в целости — мы позабудем твои закидоны.

— Не мои. Дзержинского.

— А он теперь не в силе. Оклёмывается после плена, ага?

Довезли до вокзала, посадили в отдельное купе вместе с тремя охранниками. Старший и сам — на первых полках, двое других — на вторых. Еда была, ели два раза в день — утром и вечером. Сухая рыба, черствый хлеб, вода в бутылях из-под водки — такими торговали в былые времена. Иногда старший вынимал из вещмешка консервы, но они дурно пахли — не то мясо, не то прокисшая требуха. Ильюхин есть не стал.

Не разговаривали: ему — не о чем, а они не торопились выкладывать свои житейские неурядицы. Наверное, были предупреждены.