Мертвые мухи зла

Внезапно открылась калитка в заборе, вышел Медведев, следом за ним человека три или четыре из охраны — лиц не рассмотрел и не надо — кто ж еще это может быть?

А вот, кажется, и они… Ну, слава Тебе, Господи…

Одиннадцать черных фигур с мешками на головах — до пояса — прошли и сели в автомобили. И фары сразу же погасли, автомобили заурчали моторами и, развернувшись, вновь уехали на проспект. И с души свалился камень. Войков и Юровский хотя и инородцы, но слово сдержали. И сразу же осадил себя: «Стыдно так думать, товарищ Ильюхин, о своих боевых товарищах…» Все стихло, и сразу же послышались выстрелы. Громче, тише, хлестче или глуше они беспорядочно звучали минуты три. Все окна в доме Попова засветились ярко, начали выбегать люди, из дома Ипатьева выскочил охранник Якимов — его узнал по характерно дергающейся фигуре, кто-то из подбежавших охранников выкрикнул:

— Царя убили? Ты смотри, чтобы кого другого не убили, а то тебе отвечать придется!

— Что я, без глаз, что ли? — солидно парировал Якимов. — Я их всех и с закрытыми глазами не ошибусь!

Как-то не по-русски у него получилось: «Я их всех… не ошибусь»? Ну да черт с ним, волновался, наверное…

И вдруг чья-то рука легла на плечо:

— Ты? Импотент?

Зоя… Подкралась, стервь…

— Вот, смотрю… чтобы кого другого не убили. Кого увезли?

— Романовых.

— А… расстреляли?

— Их же. — Лицо спокойное, глаза не моргают.

— А яснее?

— Что сказала — то и есть, — ответила сухо. — В память моей в тебя влюбленности — шпарь отсюда без оглядки…

— То есть?

— То и есть. Приказ на тебя. Пулю в затылок. Сразу, как появишься, понял?

Хотел задать вопрос — слова в горле застряли. Сука, сволочь, потаскуха… Однако куда деваться…

— Я не понял: чей приказ?

— Ты только не переживай. Не Юровского, не Голощекина, не местных, одним словом… В Алапаевске не задерживайся. Когда и тамошние… отойдут рви когти на запад. Или на восток. Спасайся, одним словом…

Ладно. Повернулся, чтобы идти к авто, и вдруг почувствовал, как свежеет в голове, валится наземь тягостный груз.

— Всё, значит, по плану… — сказал задумчиво. — Значит, их — в Москву, а потом — в Германию?

— В Германии — революция, мой друг. А в остальном — ты прав. Прощай… импотент… Ты был симпатичен мне, если не сказать больше… Приблизилась, обняла за шею и нежно-нежно поцеловала в губы. — А твой друг Кудляков свою роль отыграл…

Надсадный рев мотора отвлек от страшных слов: в переулок свернул грузовик «фиат». Ярко светили фары; чтобы не заметили — прижался к забору. Зоя тоже примолкла, видно, и для нее зрелище было неприятным. Когда грузовик проехал мимо — увидел всадников, человек десять, может, и больше.

— Охрана… — шепнул на ухо. — Кого же эти везут?..

— Романовых, я же сказала… Ты что, не видел Юровского? Рядом с шофером?

— Неважно. Куда повезли?

Хмыкнула:

— Ты же выбирал место? С Яковом? Прощай, матрос. Мне очень и очень жаль…

«Знаю, чего тебе «жаль»», — хотел сказать, но решил, что лучше ее не выводить из себя.

В Алапаевск приехал днем, ровно в двенадцать. Автомобиль стал похож на огромную кучу грязи. У храма — по виду вполне столичного, стояла толпа, служба заканчивалась, прихожане медленно расходились. Последними вышли несколько очень хорошо, по-петербургски, одетых людей. Возглавляли шествие две монахини в черном, за ними шли цивильные, но Ильюхина обмануть было трудно: выправка и шаг выдавали людей военных, офицеров.

В Совете, куда отправился незамедлительно, указали на паренька среднего роста, в косоворотке, с милым — на самым деле милым, иначе не назовешь, — лицом.

— Старцев, — представился коротко. — Мандат?

Предъявил, комиссар заулыбался.

— Они сейчас после службы пошли в Напольную… — И, заметив недоумение в глазах собеседника, объяснил: — Это школа кирпичная, ее на поле построили, да так и назвали. Значит, берем телеги, рассаживаем их всех, предлог простой — перевозим на другое место — и вперед… Тут неподалеку шахта есть в лесу, заброшенная, ну, шлепнем и скинем. А?

— Вы тут мастера не хуже наших…

— Тогда поехали?

Когда рассаживались по телегам — не смотрел на обреченных. Зачем? Ведь станет жалко, а потом и совесть замучает… Пусть лучше умирают без лиц и без имен…

Старцев подошел, улыбнулся. Лицо у него и в самом деле было мальчишеское, доброе, глаза сияли наивным восторгом и любовью.

— Слышь, матрос, я чего? Мы тут у них отобрали деньги и ценности — под расписку, ты не подумай! Только им это все боле не пригодится, так? Вот мы по-честному все и разделили между собой. Правильно? — И не дожидаясь ответа, протянул золотые карманные часы. — У тебя, поди, отродясь таких не бывало?

Будто проснулся. «Пристрелить? И погибнуть с честью? А что? Э-э, да ведь слабость… Сейчас я себя уговорю, что мне погибать ни к чему, а им… Им, видит Бог — всё равно…»

Взял часы.

— Чьи?

— А вон того, — вытянул руку в сторону молодого человека в шинели. Князь Палей. Стихи пишет, мать-перемать…

— Возьму. На память.

Старцев вгляделся внимательно, чутко. Вздохнул: