Мертвые мухи зла

— А я уж хотел по-простому спросить: а в соседнем шкафу — настоящие головы? В банках? Да?

Свердлов не смутился:

— Я обязан поблагодарить вас. Вы сделали всё, что могли, и хорошо, просто рас-пре-красно! Однако напоминаю, что за вами остается еще Петроград. Помните? Там еще жив историк, нумизматы всякие — помните? Ну так вот: они на вас. Докажите свое умение и свою верность. Дзержинскому я позвоню.

Феликс стоял у окна, выходившего на фонтан Лубянской площади, и с видимым удовольствием наблюдал за извозчиками, которые поили своих лошадей, за редкими автомобилями и прохожими, их, несмотря на тяжкое время, было не так уж и мало. Оглянулся, пристально посмотрел, улыбнулся:

— Сегодня немногие верят, что уже через десять лет здесь будут потоки автомобилей, а еще через двадцать площадь придется реконструировать — тесно станет. Магазины, счастливые, улыбающиеся лица… Какая жизнь настанет, товарищ Ильюхин! Жаль только, что не для меня. А вы… Вы ее увидите, обещаю!

Был на Феликсе френч с отложным воротником и офицерские брюки в сапоги. Только вытянутое лицо, усы и бородка выдавали не то мобилизованного интеллигента, не то военного доктора… Сел за стол, жестом пригласил сесть и Ильюхина.

— Вот что… Вы едете в Петроград. Особой надежды на товарища Зиновьева у нас нет. Наша служба особенная, многим она кажется жестокой, а товарищ Зиновьев — мечтатель. Он мнит построить Северную коммуну — как Чернышевский описал в романе «Что делать?». Огромный дом, комнаты, в одной половине: мужчины — токари и слесари, в другой: женщины — швеи и поварихи. Это общежитие социализма. Мы пока не спорим, пусть мечтает. Но вам надобно завершить замысел Владимира Ильича: ни одного Романова! А то — представьте себе — Зиновьев взял и отпустил Гавриила Константиновича. Ну вспомните: в Алапаевске вы ликвидировали его братьев — Игоря и прочих… Так вот: в крепости сидят и ждут конца Михаил, Павел, Дмитрий и Георгий. Остатки романовской шайки. Главные головы мы срубили. Срубите остальные…

«Сергей Ильюхин, палач, здравствуйте…» Это мысленно, а вслух:

— Дозвольте вопрос, товарищ Дзержинский.

— Не «дозвольте», а «позвольте». Что?

— Из ваших слов я заключаю, что все мертвы?

Феликс не ожидал. Он встал, отвернулся, нервно закурил.

— И еще: тех, из Екатеринбурга, обменяли на хлеб и паровозы? И Брестский мир? — Настаивал, понимая, что лучше не надо.

Феликс вернулся за стол, но остался стоять.

— Товарищ Ильюхин… Любая операция ВЧК сопровождается операцией «прикрытия», дезинформации. Лично вы блестяще справились со своей частью задачи. Это — всё.

Но Ильюхин не уходил.

— Каплан покусилась на Ленина. Чья это работа? Кто стоял за ней?

И снова прикурил Феликс — от предыдущей папироски.

— Товарищ Юровский — да, да! именно он! — не узнал этого от нее. И мы ее расстреляли. Это всё?

— Через три дня?

— Я понимаю, что вы имеете в виду. Вы — сравнительно молодой чекист. Уже через пять лет или даже раньше подобные вопросы будут невозможны, потому что мы все станем профессионалами. Я не знаю, кто стоял за этой дамой. Кто-то очень высокий. С большой должностью. Она этого человека не выдала, да? — И едва заметная усмешка промелькнула под усами предвэчека. Или… нет?

Ильюхин встал. Всё ясно, это «ясно» никуда не денешь.

— Что с Зоей Георгиевной и Кудляковым?

— Они погибли. Комиссия в Петрограде знает о вас и выполнит все ваши указания. По вышеназванным лицам. Помните: эффект должен быть «екатеринбургский». Туман, в котором гибнут все корабли и берега нет…

Через час курьерский поезд «Москва-Петроград» унес Ильюхина в бывшую столицу. Сидел у окна и безразличным глазом провожал перроны с редкими людьми, станционные здания, фабричные трубы. Жизнь летит, как поезд. К прошлому вернуться нельзя, а будущего просто нет. Когда он, Ильюхин, умрет или его убьют — так или иначе, — на этой бывшей территории будут жить особи, похожие на дрессированных цирковых зверей. И дрессировщики — они тоже вряд ли сохранят человеческие черты. Большой дом, слева бабы, справа самцы, по команде влезли-слезли, и нет ни солнца Завета, ни очей, ни-че-го…

Петроград… Здесь всё по-прежнему… У памятника Александру Третьему дохлая лошадь на рельсах. Постамент заклеен афишками и сообщениями власти. Прохожие бредут, словно покойники, вдруг и непонятно почему ожившие. Вот генерал — из Михайловской академии. Рядом седая жена и дурковатый сын-гимназист. В руке его папани ломоть черняшки. А женушка смотрит на пролетариат с трехрядкой. Ребята заловили пишбарышень и, судя по лицам компашки, — все подшофе. Идут куда-то. Да ведь и ясно — куда. Есть квартира, в ней койки. Зайдут, справят нужду по друг дружке и разойдутся навеки. Хорошо, если без дурной болезни…

Удивился себе. Пройди он здесь полгода назад — и бровью не повел бы, разве что — позавидовал этим мордатым коблам с завода пролетарской диктатуры. А теперь — нате подвиньтесь. До всего есть дело, все волнует, и все ясно, как божий день.