Мертвые мухи зла

Народу здесь было немного — время не то, война, но все же, потолкавшись с полчаса, услыхал разговор двух торговок. Они живо и заинтересованно обсуждали вчерашний арест какой-то женщины. Та наводила справки о Мясникове, его здесь хорошо знали — скандалист, бандит и убийца, гнусный человек. Ходил в большевиках и лично убил великого князя Михаила и двоих, что были с ним. Кто-то в цивильном за эти расспросы и увел красавицу под белы руки.

Улыбнулся бабёшкам, те весело ответили и стали зазывать:

— У тебя, поди, и остановиться негде, солдатик? Давай к нам! Мы девки весе-елые…

Им было лет по сорок на вид, и потому подумал с грустью: «Тает спрос на меня. Молодым я уже и не нужен…»

Пробирался окольными тропами, столбовых дорог и даже более мелких, расхожих, избегал. Счет времени потерял уже на третий день и возобновить не стремился. Вопрошал себя: «А зачем я иду?» и отвечал: «Исполнить свой долг до конца». Но понимал всё отчетливее, что никакого «долга» у него нет и никогда не было, и жизнь, которая шла без затейливых перемен до февраля 17-го — была настоящая, а та, которая наступила потом, — та была уже соломенной, ненастоящей. Что же говорить о той, после октябрьских событий в Петрограде… То было всеобщее болезненное восхищение собственными пороками и мерзостями, когда всё дозволено одним и ничего — другим. Перевернулась монета, и то, что было «орлом», — стало решкой.

Понимал: не попади он волею судьбы, которую явили собою Свердлов и Дзержинский, в Екатеринбург, не окунись в явную и тайную жизнь советского отребья (а оно как было отребьем — так им и осталось, чего уж тут петрушку валять…) — никогда бы, наверное, не стал задавать себе и другим глупых и неудобных вопросов. Дослужился бы в Чека до чинов и орденов и тихо закончил бы свои дни в почете и умилении. Или, скорее, шлепнули бы боевые товарищи под шумок или просто так, и можете жаловаться…

Теперь же, когда под ногами хрустел валежник, напоминая об урочище Четырех братьев, казалось Ильюхину, что все понял и во все проник, но оставалось туманное, необъяснимое место: а зачем тогда идти на встречу с «боевыми товарищами»?

Ответа не было, но шел, и шел, и шел…

И зрела где-то глубоко-глубоко мыслишка странная: надо дойти. Во что бы то ни стало. Потому что ответственен за их безвинную гибель, за их крест страшный, и должен, видит Бог, должен принять и свой, искупительный.

Сомнений, как с ним поступят, — не было. Он — свидетель. А свидетели этой власти не нужны во веки веков…

На двенадцатые сутки он уже не шел, а полз, переваливаясь через кочки и канавы, и даже ягоды собирать перестал — сил не было совсем. В какое-то мгновение потемнело в глазах, подумал — всё… И даже не ощутил, как сильные руки подхватили его и густой голос произнес внятно: «Лазутчик, должно быть». А второй ответил весьма насмешливо: «И уморил этот лазутчик себя до смерти, чтобы ты, умник, ни о чем не догадался!» Выходя из сна, поднял глаза, увидел на их фуражках красные звезды и понял, что путь пройден. Через два часа умытый, накормленный и переодетый, он уже давал объяснения в Особом отделе воинской части Красной армии. Начотдела, тоненький и юный, неуловимо напоминал Федора Лукоянова. Слушал внимательно и даже доброжелательно, но когда Ильюхин замолчал — насмешливо улыбнулся.

— Вы или врете, или недоговариваете.

Сопляк… Чего возьмешь с сопляка?

— Вы одежду мою не сожгли часом? Вот молодцы, вот умники! Тогда распорите подкладку слева. Там — мандат. Он подписан Дзержинским.

Как хорошо, что Зоя и Лукоянов не потребовали вернуть, как хорошо… И как хорошо, что сохранил. Это называется «опыт».

Ошеломленный начальник долго жал руку и извинялся. Ответил «ребенку» просто:

— Я вам только то сказал, на что имел право. Отправляйте в Москву.

И подумал: «Знал бы ты, как мне густо на все это нап-ле-вать…»

В Москву добирался с комфортом, в отдельном купе вагона первого класса. Деньги выдали — довольствие на полмесяца. Хватило, чтобы не экономить на продуктах и покупать на станциях всё, на что лег глаз. Через три дня и три ночи поднялся с полки, оделся, вышел на перрон и оказался в новой столице РСФСР. От нервной тряски (а ведь и не уймешь, что тут поделаешь…) купил себе в зале ожидания бутерброд с ржавой селедкой и кружку пива, похожего и цветом, и запахом на конскую мочу, сел и решил еще раз все обмозговать. Но когда развернул кусок газеты, в который был завернут бутерброд, увидел сообщение, набранное крупным шрифтом: «Москва, 30 августа, 1918 года. Сегодня, 30 августа, на заводе Михельсона неизвестная женщина совершила покушение на товарища Ленина. Выстрелы произведены из пистолета «браунинг» с близкого расстояния». Вынесся на привокзальную площадь, увидел милиционера, подбежал.

— Братишка, Ленин жив?

Тот оглядел внимательно-подозрительно.

— Ты кто будешь?

— Чекист. Я был в тайге, в командировке… — И протянул мандат. Милиционер отдал честь.

— Жив. Стрелявшая Каплан задержана. Показаний она никаких не дала.

— И… всё?

Милиционер заколебался, потом наклонился к уху Ильюхина: