Месть

Сталин усмехнулся. Что-то уж он раскрестился. Не дают покоя эти крестики… А как успокоишься, если он не просто карандашные крестики ставит, а поминальные уже заказывает, да еще на живые души. Он предлагал Молотову этим заняться. Тот прибежал к нему с выпученными глазами, губы трясутся: «Коба, как я могу без тебя, я же могу ошибиться, я не знаю этих людей, Коба…»

Как будто Сталин знает. Сталин многих тоже в глаза не видел. Но распознавать врага он обязан. Чутьем, по запаху, по одной фамилии. А есть сложные фамилии. Такая, как Смирнов, например. Что она означает? Смирнов, выходит, что смирный человек. А если такой, как Иван Никитич, который ненавидит Сталина, как злейшего врага? И получается, что ценность человеческой жизни зависит от того, как тот или иной враг реагирует на слово «Сталин». Морщится, значит, враг. Пугается, значит, ненадежный. Радуется, значит, коварство замышляет.

— Но а как тогда понять, кто свой? — выслушав эти размышления, спросил Молотов. Коба, конечно, был пьяненький, перебрал немного, вот и затеял этот ликбез.

— А просто, — сказал Сталин. — Свой проверяется лишь одним путем. Даешь ему револьвер и говоришь: готов за товарища Сталина жизнь отдать? Если готов — докажи, убей себя! И если человек стреляет в себя наповал, то, значит, свой, стопроцентно!

— Но он же тогда мертв… — растерянно проговорил Молотов.

— А вот мертвый и есть настоящий свой! — засмеялся Коба. — Шутка, конечно. Но в каждой шутке светится ум философа. Не я сказал, но разделяю.

Сталин смеялся до слез, потому что когда Молотов произнес эту фразу: «но он же тогда мертв», у него было такое лицо, словно его стакан мочи заставили выпить.

Ничего, теперь он всех научил работать со списками. Если попадается военный, Коба просит ставить свои крестики Ворошилова, а за всех остальных отвечает Председатель Совнаркома товарищ Молотов. И все как миленькие ставят. Ворошилов потом напивается, правда, до оскотинения и два дня ходит осоловелый, а Молотов оказался даже покрепче. Вошел во вкус.

Конечно, и тут не все ладно. Поздно начали работать со списками. Надо было не в двадцать седьмом, а раньше начинать, давно бы всех на жесткий учет поставили. А то что выходит: умрет сам по себе такой экономист-щелкопер, как Лурье-Ларин, которому давно пора в Магадане свой паек отрабатывать, а его вместо этого у Кремлевской стены хоронить приходится, да еще слезы лить, что мало пожил. Вот что обидно.

Сталин тяжело вздохнул. Конечно, он не от съезда устал. И не от похвал в свой адрес. Просто предыдущий, 1933 год выдался тяжелым. На Украине разразился еще больший голод, чем в предыдущие два. Понятно, что по вине отдельных руководителей, но люди мерли как мухи, миллиона полтора полегло. Сталин, само собой, переживал. Знал: враги в него пальцем будут тыкать. Но он еще в начале тридцать третьего запретил публиковать в печати статистику о рождаемости и смертности, нечего пугать народ да подкидывать злобные фактики ненавистным буржуям на Западе. Достижения он в докладе отметил: за три года население выросло со 160 миллионов с конца тридцатого до 168 миллионов человек на конец тридцать третьего года. Мало восемь миллионов? Ничего, еще прибавим, жизнь только начинается. Восемь, а может быть, десять миллионов пришлось поставить под расстрел, но это и есть болезнь роста: надо было избавляться от кулаков, саботажников, врагов всех мастей. И так будет до тех пор, пока не вырастим полноценного советского человека-труженика.

Они приехали домой с Кировым уже около девяти. Эта была другая сталинская квартира в Кремле. Ту, в которой застрелилась Надя в ноябре 1932 года, он отдал Бухарину. Не мог в ней жить. А Бухарина эти воспоминания не мучают. Чего он зацепился за Бухарина?.. «А-а!» — вдруг промычал Коба. Он вспомнил, как в дневной перерыв перед обедом случайно натолкнулся на одну неприятную сценку: Бухарин обнимал Кирова и что-то ему нашептывал на ухо. Нежно так за плечико обнимал и сиял всем лицом, к Кирову обращенным. Это и резануло. И настроение испортилось. И за обедом он сидел мрачный. Через полчаса появился Киров, стал извиняться, что запоздал, но о разговоре с Бухариным ни слова. Вот о чем они так долго говорили?

И вечером, когда провожались, Бухарин с чувством жал руку Кирову, явно напрашиваясь к ним в гости барашка покушать. Если б Сталин позвал — вприпрыжку бы побежал. Но Сталин не позовет. Никогда. Пусть радуется, что из списков кандидатов в члены ЦК его фамилию не вычеркнул. Пусть немного погарцует и крылышки распушит. А Сталин опять их подрежет. Теперь уж не выпустит. Киров человек деликатный, он знает о распрях Кобы с Бухариным и тоже не позовет его в гости. Но в душе, наверное, хотел бы позлословить с Бухариным…

Сталин даже остановился, осознав всю опасность такой ситуации, но Киров, идя впереди, уже весело болтал о чем-то с Ворошиловым. «Нет, Киров так не думает. Мой Киров не может так думать», — пронеслось в голове. Коба взглянул на Паукера, шедшего с ним рядом. Встретившись взглядом с сияющей рожей Паукера, Сталин усмехнулся.