Месть Лисьей долины

– Я намекал Борису, что младший Горенштейн нечист на руку. Тот отмахивался поначалу: «Кто, Аркашка? Не смешите, Соломон, он никогда бы на такое не решился!» Но, в конце концов, вник в проблему. Сказать, что Борис Станиславович был расстроен, это ничего не сказать. Он был потрясен. Да, он был жестким и авторитарным руководителем, успешно выбивал с поля конкурентов, случалось, кидал партнеров… но семья – это было для него святое! Мысль, что собственный брат, которого он вытащил из задрипанного НИИ…

Кацман в сердцах махнул рукой, опрокинул горшочек с орхидеей, расстроился и принялся старательно собирать грунт.

– То есть до отъезда Борис не успел переговорить с братом? – уточнила я.

– Ну почему же? – хмыкнул старик, водружая орхидею на полку. – Борис пообещал брату: «Я с тобой разберусь, растратчик хренов. Посмотрю, насколько сильно ты успел мне нагадить, тогда и решу, что с тобой, болваном, делать». Именно этими самыми словами Борис подписал себе смертный приговор!

Бухгалтеру понравилась собственная фраза, и он с удовольствием повторил:

– Да, смертный приговор.

– То есть незадолго до взрыва братья ссорились.

– Да что вы, деточка! Кишка тонка у Аркаши против брата. Скорее Борис говорил все, что думает, а младший молча слушал.

Старик стрельнул глазами поверх очков:

– Этот, с позволения сказать, разговор был не предназначен для моих ушей, я стал свидетелем чисто случайно. Разумеется, когда случился этот кошмарный взрыв, я подозревал, что Аркадий взорвал брата с женой – тот был безжалостен и никогда не простил бы предательства… но ведь доказательств у меня не было.

– То есть вы все знали, но никому ничего не сказали, – подвела я итог. И вдруг вспылила, вспомнив лица близняшек на похоронах дяди: – Как вы могли! А еще называли себя другом семьи!

Кацман поджал и без того тонкие губы.

– А какой в этом смысл, деточка? Бориса и Танечку это бы не воскресило. Было очень важно сохранить статус-кво.

– Статус-кво… А, вот вы о чем! Если бы Аркадия арестовали за убийство брата, компанию бы раздербанили очень быстро, – сообразила я. – И вам бы ничего не досталось. А так вы успели отщипнуть кусочек. Намекнули Аркадию, что все знаете, но готовы молчать. И вот живете на покое, орхидеи выращиваете.

Это был, что называется, удар под дых. Но Соломон снес его, не моргнув глазом.

– Вы меня в чем-то обвиняете, деточка? – Колючие глазки уставились на меня поверх очков. Старик снял с полки новую орхидею – на этот раз ядовито-розовую – и занялся ее обихаживанием.

– Ну что вы, Соломон Израилевич! Как я могу!

Я развела руками, демонстрируя мирные намерения. Не стоит ссориться со стариком – он далеко не так безобиден, как может показаться. Думаю, с тех времен, когда Соломон был правой рукой местного миллионера Бориса Горенштейна, старичок сохранил свое влияние. Наверняка у него связи в высших сферах, дурак он был, если бы не заручился поддержкой сильных мира сего. К тому же сейчас господин Кацман наверняка ненамного беднее своего бывшего работодателя. А деньги могут многое.

Даже не подумав взывать к совести, у людей такого калибра она хранится в сейфе с высокой степенью защиты и достается на свет нечасто, я решила воздействовать на сердце старика. В конце концов, Соломон Израилевич был уже немолод, ничто человеческое ему не чуждо, а к близнецам он, судя по всему, испытывает симпатию. Поэтому я пошла сразу с козырей:

– А о девочках вы подумали? Они выросли в доме убийцы их родителей!

– Только о девочках я и думаю все это время, – вздохнул старик. – Имейте в виду: если вы расскажете им правду, девочки молчать не станут. Особенно Валентина. Но если они сунутся в это змеиное гнездо, то проживут сиротки очень недолго.

Я внимательно слушала. Из беседы с умным человеком можно почерпнуть немало полезного. Кацман пожевал сухими старческим губами, страдальчески скривился и проговорил:

– Вы – посторонний человек, наемный работник. Зачем вам все это? Зачем вам правда?

Я молчала. Терпеть не могу риторических вопросов. Кацман понял, что ответа не дождется, тяжело вдохнул, с озабоченными видом потыкал в орхидею палочкой и щедро полил зеленой жидкостью. Затем бухгалтер поднял на меня взгляд, и я поразилась тому, насколько страдающими кажутся его выцветшие глаза. Старик тихо проговорил:

– Не забывайте, милая – весь этот кошмар случился потому, что один немолодой еврей захотел, чтобы восторжествовала правда.

Я потрясенно смотрела на старика. Тот стянул с рук резиновые перчатки, опустился в кресло, покопался в нагрудном кармане рубашки, извлек упаковку какого-то лекарства. Я присмотрелась – это был нитроглицерин. Соломон бросил крошечную белую таблетку под язык и закрыл глаза.

Какое-то время я ждала, что будет дальше. Но ничего интересного так и не дождалась. Соломон Израилевич на секунду приоткрыл левый глаз, обнаружил, что я никуда не делась и стою у стола. Бухгалтер сделал отстраняющий жест рукой, закрыл глаз и откинулся на спинку кресла. Последние слова престарелого бухгалтера были такими:

– Идите, деточка, вы меня расстроили.

Глава 7