Месть. Проклятие дракона

Он вернулся к себе, а затем, пройдя через спальню, остановился у двери, ведущей в комнату, смежную с его, и уткнулся лбом в гладкую мореную древесину. Касс не открывал эту дверь с тех пор, как умерла Эория. Просто не мог себя заставить войти на ее половину. А теперь почему-то очень захотелось. Навязчиво. Болезненно. Хотелось вспомнить забытое ощущение счастья и покоя. Как и хотелось вернуть то, что вернуть уже было невозможно.

Толкнув рукой створку, он сделал короткий шаг и закрыл глаза, вдыхая запах стен, хранящих едва уловимый аромат цветочных духов его нежной эльфийки.

Тусклый свет пробивался сквозь тонкое полотно штор, ложась пастельными акварельными мазками на накрытую белыми кусками ткани мебель. В бесформенных недвижимых грудах угадывались абрисы до боли знакомых предметов. Арфа, стоящая в углу, кресло напротив камина, кровать под элегантным полупрозрачным пологом. Столик с овальным зеркалом у стены.

Воспоминания, словно ожившие призраки, летали по комнате, рисуя Кассу картины лучших дней его жизни. Где-то под потолком с удивительной фреской, изображающей священный лес Айвендрилла, серебряным колокольчиком прозвенел хрустальный смех Эории.

Вот она остановилась у пылающего очага. Подняла руку, скользя широким гребнем по влажным после купели волосам. Обернулась. Уголки алых губ дрогнули в светлой улыбке. Тонкая кисть потянулась к нему в ласковом жесте.

— Tula an nin maelamin, Kethavel. Amin mela lle.* (Иди ко мне, любовь моя, Кэсавель. Я люблю тебя)*

— Я тоже тебя люблю, nin naira* (мое солнце)*, - с улыбкой прошептал Касс в безмолвную пустоту.

Это было странно и непонятно, но спустя столько лет Касс так и не смог понять, за что же она его так любила. Почему пошла за ним против семьи и покинула солнечный Таоррисинн, отказавшись от вечной молодости и тысячелетий безоблачной жизни в вечнозеленом Айвендрилле.

И никто не понимал, что нашла жутком нелюде чистая, как воздух в высоких горах, светлая перворожденная. Но только она способна была видеть в нем то, чего не замечали другие: истинного Кассэля дель Орэна — верного и преданного мужчину, безумного и пылкого в своей нечеловеческой страсти. И только с ней он был обжигающе нежен и трепетно заботлив, забывая, кто он, загоняя свою черную мрачную сущность в самые дальние углы сознания, чтобы и тень ее не могла осквернить сияющий чистый свет его женщины.

Она научила его гасить вспышки гнева и ярости, превращая их в музыку. Только в ее синих, как воды Альвы, глазах он находил умиротворение и безмятежное счастье. Воин, ненавидевший двор с его манерами, интригами и идиотским этикетом, таскался за ней следом только потому, что она любила свет, веселье, радость и смех. И ему нравилась та зависть, с которой смотрели на его Эорию, нравилось вести ее в танце и видеть, как замирают на выдохе мужчины, любуясь неземной красотой и неборожденной грацией пресветлой. Он любил в ней все: чарующий голос, льющийся серебряной свирелью, гибкие руки, завораживающе перебирающие струны арфы, длинные до самых щиколоток белые волосы — мягкие, как шелк, переливающиеся, словно жемчуг. И ее тело — совершенное, без единой лишней линии и фальшивой ноты.

Она была прекрасна…

Была…

Была.

Проклятый Эрэб, зачем твоему подземному царству понадобилась ее светлая сияющая красота?!

Потянув на себя край накрывавшей кровати ткани, Касс резким рывком сдернул ее и, тяжело вздохнув, опустился на расшитое зелеными листьями плюща покрывало.

— Устал, maelamin? — мягкий, словно шелест листьев, голос накрыл его волной спокойствия и тепла. Она всегда умела усмирить его одной интонацией своего голоса.

— Да, nin naira. Ужасно устал.

— Бедный мой, — тонкие пальцы невесомо прошлись по темным волосам, убрав со лба непослушную волнистую прядь. — Спи, Kethavel. Спи, nin ore* (мое сердце)*.

Касс смежил веки, и тихая, как дуновенье легкого ветра, песня плетеным узором поплыла по воздуху, погружая разум и тело мужчины в сияющий лучистым светом мир грез:

malos ve hiswe oloiya fume

lamma aure na olassie dolen

fennas mar epello hollen

isilme- selperin tumme

Лес, как туманом, затоплен сном,

Звуки дня в листву упрятаны.

Двери домов уже запечатаны

Лунно-серебряным сургучом

****

Фэлис и Марси, уносившие на кухню еду по приказу хозяина, вернувшись в комнату госпожи, застали ее за странным занятием. Девушка, сбросив сапоги и куртку, отжималась от пола, поочередно поднимая то левую, то правую руку, сердито бубня себе под нос:

— Сволочь многомордая, да подавись ты своей едой. Я буду делать что хочу, говорить что хочу, и одеваться как захочу! Зад орка ты измором возьмешь, а не Оливию Торвуд.

Вскочив с пола, разъяренная охотница достала из-за корсета нож и с силой метнула его в стену. Острие воткнулось в сидящую на шпалере муху, и Фэлис от удивления выронила из рук стопку чистого белья.

Заметив служанок, Ли быстро пересекла комнату и, вытянув клинок, подозрительно посмотрела на них.

— Мы никому не скажем, госпожа, — заговорщически зашептала Фэлис. — Не бойтесь.

— Много чести его глистатым мордам, чтобы я их боялась. Облезет, — фыркнула Оливия.