Ты говоришь, что мы не были счастливой семьей, бабуля. Но я помню Рождество, когда мне было девять лет. Наша машина сломалась по дороге до Винтерфолда – на шоссе «А» сразу после Бристоля. Мама психанула и пошла в паб, а мы позвонили Левше, и он приехал, чтобы забрать нас, но только мама к тому времени была вне себя, поэтому из паба уходить не хотела, и они с папой остались там выпивать, а я поехала с Левшой. Я сидела на заднем сиденье машины, закутавшись в большое одеяло (то, оранжевое, которое Сьюзен Тэлбот связала с лиловым пятном посередине, потому что она близорукая, нитки перепутала).
Отлично помню, как это было здорово – оставить их в этом пабе. Потому что не такая уж это была страшная тайна – то, что их брак распадется. Я это поняла намного раньше, чем они сами. Мне просто хотелось, чтобы они осознали, что не подходят друг другу; чтобы они смирились с этим и перестали притворяться счастливой семьей. Ты забываешь, бабуля, что я раньше жила в несчастливой семье. Совершенно ужасно быть единственным ребенком между двумя людьми, которые лгут тебе, потому что думают, что так лучше.
Я часто вспоминаю то Рождество – правда! – потому что тогда я впервые поняла, что дети часто бывают правы, но их никто не слушает. Левша всю дорогу, пока вез меня сюда, насвистывал, а ехал он очень медленно, потому что дороги были скользкие из-за гололедицы, и когда мы были уже не так далеко от Винтерфолда, стало темно. Мы подумали, что дело к ночи, а на самом деле это была снежная туча. Мы пели «Jingle Bells», «Blue Christmas» и «Let It Snow» – у Левши была с собой кассета «Крысиной стаи»
[105]с новогодними песнями. Левша подражал Дину Мартину – как всегда ужасно, – и мы жалели о том, что тебя нет в машине и ты с нами не поешь, потому что ты всегда знала слова и любила петь. Забавно. Ты любишь петь, и мой папа любит, и Левша. И Флоренс. Вы все поете, все время.Когда мы подъезжали, ты услышала шум машины и стояла в дверях, и я помню это Рождество лучше всех других именно из-за этого момента. На тебе был рождественский фартук – с ягодками, и ты украсила дверь ветками падуба и плющом. Блестящие листья сверкали в лучах фонаря над крыльцом. К этому моменту кто-то будто расстегнул облака, и снег посыпался, словно перья из подушки. Мы выскочили из машины и побежали к тебе, и я до сих пор помню, как пахло в тот день в доме – этот прекрасный сосновый аромат, и запах дыма, специй и рождественских елок, земли, снега, мороза… Все это смешалось, когда я обняла тебя.
А ты сказала: «Как я рада, что путешественники вернулись».
Вернулись – как будто мы куда-то уходили.
Мы смотрели из окна, как ложится на долину снег, словно белая пелена на серые деревья. Когда стемнело, появились мама с папой, а ты всегда знала, как развеселить и приободрить маму. Ты налила ей ромашкового чая, расспросила о ее родителях, и мы все угостились твоей медовой коврижкой, а потом украсили елку. Отвечали за украшения мы с Кэт, но вы с Левшой то и дело все передвигали и вешали на елки какие-то странные штуки, когда мы не смотрели, а потом мы бились в истерике от смеха. Это мог быть пакетик бумажных платочков, или носок Кэт, или твои очки для чтения, да много еще что. В ту ночь мы с Кэт придумали пьесу в сопровождении песни «She’s Electric» группы «Oasis». Пьеса получилась такая дурацкая… Мы понимали, что никому ее не покажем. А потом мы до трех часов утра смотрели «Роман с камнем»
[106]на новеньком телевизоре с видеоплеером. Мне очень понравился «Роман с камнем», потому что Кэтлин Тернер играет там настоящую писательницу. У нее скучная жизнь, и сама она выглядит так себе – до тех пор, пока не начинаются чудесные приключения. Тогда у нее и волосы становятся гуще, и румяна ей к лицу, и покрой шелковых блузок.На следующий день был канун Рождества, и снега нападало много, несколько дюймов. Мы слепили снеговика, напялили ему на голову ведерко, одно из тех, с которыми ездили на море в Дорсет, и он стал похож на песочного человека. Щеки у нас раскраснелись, коленки и руки промокли. Мы превратили снеговика в замечательного робота. Вместо рта у него была старая электрическая розетка, вместо глаз – электрические пробки. Проволочная вешалка играла роль индикатора на металлическом корпусе. Руки мы ему смастерили из насаженных один на другой маленьких горшочков для рассады. В общем, постарались сделать его как можно более механическим. Он был пяти футов высотой. Тогда я сама была такого роста.
Для нас был готов рождественский кекс, а мы с Фло приготовили валлийские гренки. У Фло всегда подгорают тосты. До сих пор, кстати говоря. А ты заварила чай в старом коричневом чайнике, и к этому времени приехала не только Фло, но заявился Гилберт Пранди, он принес из сарая еще один обогреватель. (Я его помню очень хорошо, старый викарий всегда носил вышитые жилеты и перстень с печаткой со странным масонским символом. Мы были уверены, что с помощью этого перстня можно открыть проход в другое измерение, как в фильме про Индиану Джонса.) Ты была в кухне и уронила тарелку – одну из тех, голубых, с изображением ив, и она разбилась, и мы вместе с тобой подметали осколки. А ты приговаривала: «Легко пришло, легко ушло»
– и пожимала плечами, и я подумала: «Вот так я хочу жить». Меня тогда потрясли твои слова. Это же совсем другой взгляд на жизнь. Я всегда была паникершей, трусихой, всегда о чем-то переживала. А ты помогла мне понять, что все прекрасно и идеально такое, как есть. Сейчас, в это самое мгновение. Потому что мы были счастливы тогда, подметая осколки голубой тарелки. Ты напевала песни Дина Мартина, а Левша подтягивал из кабинета. Вот что я помню, когда пытаюсь думать обо всех нас. То Рождество. И дело не в красивом доме и милом украшении стола, не в угощениях, которые ты, наверное, готовила несколько дней. Дело было во всех нас, в том, что все мы были вместе. И пели. Голос Левши, дрожащий и ужасный. Как теперь у папы и у Фло. Правда, забавно, бабуля, что у Кэт голос похож на их голоса? А у тебя голос красивый. Мне он всегда напоминал кларнет.А сейчас я пишу все это и плачу. Я до сих пор ясно вижу нашего снеговика – песочного робота. И горящий камин, и елку, и тепло. И такое ощущение, будто ты выдыхаешь и с этим выдохом уходит все плохое, потому что мы были в безопасности, вместе, за закрытой дверью, за окнами, отгородившими нас от остального мира. И это всегда есть, даже тогда, когда этого нет. Оно никуда не денется.
