Место встреч и расставаний

Элла взглянула на высокие часы посередине вокзала. Уже почти четыре, а ей нужно было попасть к папе. Она понятия не имела, сколько до него добираться, и не хотела прибывать без приглашения к ужину. Сегодня была пятница – соблюдал ли он до сих пор Шаббат, один или с другими евреями? За годы их жизни в Китае приходилось идти на компромиссы, приходилось есть во время войны не совсем кошерную пищу, когда нельзя было найти ничего другого. Но, конечно же, некоторые вещи оставались незыблемыми.

Не дожидаясь ответа, мужчина поднял ее чемодан. Он живо двинулся через зал ожидания с ровными рядами деревянных скамей в сторону первоклассного ресторана в конце вестибюля, не оставляя ей другого выбора, кроме как следовать за ним.

– Подожди!

При виде пальм в горшках и чистых белых скатертей на столах у Эллы перехватило дыхание. Она и представить себе не могла что-то столь роскошное, и она не хотела, чтобы мужчина тратил свои кровно заработанные деньги на нее.

Но он провел ее мимо ресторана и, выйдя через двойные двери вокзала, остановился у металлической тележки, источающей аппетитный аромат.

– Два хот-дога и две содовых, пожалуйста, – сказал он продавцу, выуживая из кармана несколько монет.

– Я… – Элла начала было протестовать, что не голодна, но потом, когда у нее заурчало в животе, остановилась. Она купила за пять центов на завтрак булку с маслом, но это было уже несколько часов назад, и она понятия не имела, что у папы может оказаться на ужин. Продавец протянул ей обернутую в салфетку теплую сосиску в булке. – Спасибо.

Она посмотрела на хот-дог в нерешительности. Но мужчина вцепился в свой без колебаний.

– В лагерях быстро перестаешь быть привередливым, – произнес он как бы между прочим, прожевывая кусок.

– Ты еврей? – спросила она.

Он кивнул, а потом протянул ей содовую.

– Я тоже.

Здесь можно было признаться в этом без неловкости и опасений.

Его тонкие губы растянулись в улыбке, которая, казалось, коснулась и глаз.

– Интересное совпадение.

Находить других евреев сейчас, когда так много было потеряно, казалось чем-то значительным.

– Я Давид Мандль.

– Элла.

– Как Элла Фицджеральд, – сообщил он.

Она склонила голову набок.

– Я не знаю, кто это.

– В самом деле? Она чудесная певица. Очень известная.

– Ясно.

Элла внезапно вспомнила о своих нерасчесанных волосах и о сохранявшемся, несмотря на ее попытки умыться в туалете поезда, запахе. В Сан-Франциско она сняла на ночь номер. Жесткая, узкая кровать с чистым бельем и настоящими подушками теперь казалась неимоверной благодатью. Но это было шесть дней тому назад, и теперь вся бодрость из нее выветрилась. Желтый шелк ее платья посерел от сажи, цветы на шляпе, словно яйца в гнезде дрозда, измялись.

Давид привел ее к скамейке, протер сиденье платком, а затем жестом пригласил ее присесть. Элла разместилась на краешке и откусила небольшой кусок хот-дога, наслаждаясь наполнившим ее рот сочным, соленым вкусом. Заставляя себя есть медленно, она подняла голову. Теплый воздух ласкал кожу. Лето в этом году пыталось задержаться подольше. Над головами кружил необычный туман, заволакивающий верхушки расположившихся вдоль широкой Сорок второй улицы зданий. Она могла различить лишь потрепанные желтые ленты, висящие на пожарных лестницах на другой стороне улицы.

Они сидели рядом, молча жуя свои хот-доги. По улице медленно пробирались вперед автобусы и такси, шумно урча двигателями. Элла краем глаза изучала Давида. Он не был красавцем в классическом понимании этого слова: нос у него был искривлен, словно кто-то ухватил его за кончик и повернул вправо на несколько градусов; а его подбородок слишком сильно выдавался вперед. Но в целом он ей, скорее, нравился. Он уставился на улицу немигающим взглядом, словно пытался увековечить в памяти открывшийся ему вид. Судя по седине в его волосах и глубоким морщинам у глаз, он был старше ее, но Элла не могла сказать насколько. Его пальцы, постукивающие по колену, были на удивление длинными.

– Я из Праги, – возобновил он разговор, повернувшись к ней. – Была там?

Она уставилась вперед, стесняясь того, что он заметил ее взгляды.

– Нет. – Семья Эллы еще до ее рождения уехала из Одессы на восток, чтобы избежать той ненависти и жестокости в отношении евреев, которая существовала всегда, но в последнее время усугубилась стократ из-за голода и лишений. – Я выросла в Китае.

Юные годы она провела в Харбине, и мама часто рассказывала о том, как портовая деревушка выросла в оживленный город прямо у них на глазах. Но когда пришли японцы, они перебрались в Шанхай и открыли там небольшую пекарню. Жизнь до перенаселенного, грязного города Элла не помнила.

Его глаза расширились.

– Хм, довольно необычно. – Что-то промелькнуло на его лице – быть может, обвинение в том, что она избежала всех этих страданий. Она уже видела такое в глазах евреев, приехавших в Шанхай из Европы, – усталых, сгорбленных путешественников. Они жили в тесных квартирках в гетто, создавая суматоху на когда-то опрятных улицах, и не могли позволить себе даже хлеб или лепешки. – Должно быть, было тяжело.