Опять было много речей. Дядя Миша не проронил ни слова ни в Доме офицеров возле гроба, ни на кладбище, ни здесь, на поминках. Он словно бы обособился ото всех и жил своей жизнью, ничего не замечая и ничего не слыша; но когда люди стали по одному расходиться — ушел Кацамай с Катруком, ушел Кожухов, ушли многие другие, — дядя Миша налил граненый стакан водки, тяжело подышал, сглотнул комок и глухо, со слезой в голосе, запел:
Он передохнул, облизал губы, и голос его окреп:
За столом, не сговариваясь, стали подыматься, наполнив свои стаканы чем придется. Дядя Миша пел:
Что-то трагическое и страшное было в этих словах, и не пот уже побежал по спине у Паленова, а мурашки. А дядя Миша пел:
За столом было тихо, как во время проповеди, уже и один, и другой отставили свои стаканы. В паузах слышалось, как в гавани на кораблях били склянки, покрикивал буксир и скрипели швартовые концы. А дядя Миша пел:
Теперь уже один дядя Миша держал в руках свой граненый стакан, как жертвенную чашу. Он пел:
Дядя Миша замолчал, одним махом влил в себя стакан водки, вытер рукавом слезу, которая уже катилась вдоль носа, и сказал словно самому себе:
— Все, Михеич, прощай, стало быть…
Паленов спал у Крутовых на диване в гостиной. Накануне с похорон вернулись поздно, долго чаевничали на кухне, вспоминая Михеича, и чем дальше уходил Михеич, тем сильнее Паленов чувствовал, что без Михеича ему будет трудно. Михеич был тем человеком, который умел слушать и молчать. Дядя Миша умел делать, а Михеич — слушать, и порой это было важнее, чем делать. Спал Паленов крепко, и Даша еле добудилась его.
— Как же ты на вахту поднимаешься? — смеясь, спросила она.
— То ж на вахту, — потягиваясь, говорил он.
Все было так хорошо, в распахнутое окно снопом врывалось рыжее солнце, пахнущее невской водой и первым прелым листом, тикали ходики, и на кухне играло радио, но следом за этим светом и музыкой неслышно подкрался вчерашний день, и Паленову впервые захотелось закричать от тоски: «Нет Михеича-то!.. Михеича-то нету!» Он притянул к себе Дашу, прижался к ее холодной щеке губами.
— Как ты сегодня строишь свой день? — спросила она.
— Надо найти командира башни. Он живет где-то на Васильевском.
— Веригина?
— А ты откуда знаешь? — удивившись, в свою очередь спросил Паленов.
— Да уж знаю…
— Ну дела… — Паленов что-то вспомнил, насторожился. — Дела-а, — повторил он.
— Не темни, не надо. Дело случая. Я познакомилась с его женой в публичке. Тогда она, кажется, и женой-то еще не была.
— А Румянцев?
— А что Румянцев? — игриво переспросила Даша, но глаза выдали ее, стали беспокойными. Она присела на краешек дивана. — Не надо, Саша. Все это пустяки… Однажды он был у нас, и я распустилась и кокетничала с ним. Это был как угар какой-то, ослепление. Я и теперь не могу объяснить, что это было.
— Ладно, — сказал он грубовато. — Пора вставать.
— Не будь грубым… Я-то была тогда уверена, что ты совсем ушел из моей жизни.
— Никуда я не уходил…
— Но я-то ведь этого не знала.
— А если бы знала?
— А если бы знала, — просто сказала Даша, положив на колени по-бабьи руки, — то ждала бы и ждала своего Сашу. Ты ведь не знаешь, как порой бывало тоскливо. А почему ты все-таки молчал?
— Я же говорил тебе, что я не молчал. Я писал десятки писем тебе и раньше.
— Какой ты все-таки непутевый!
Паленов приподнялся на локте и будто бы посмотрел в окно, дескать, что там сегодня с погодой, каких ждать от нее неприятностей, но Даша поняла его, подвинулась к нему ближе.