Место встречи

— Добро. Он просил вас сегодня уволить. Сегодня ведь ваша очередь?

Он, видимо, ждал, что Паленов ответит, будто очередь его, и тогда все формальности будут соблюдены. Паленову и хотелось соблюсти эти формальности, он даже на какое-то мгновение заколебался, хотел уже сказать, дескать, да, конечно же, но язык ему уже не повиновался.

— Никак нет.

— Ну что поделаешь, — со вздохом сказал капитан-лейтенант Кожухов. — Получите увольнительную у мичмана Крутова.

Паленов, как и следовало, откозырял, сказал: «Есть» — и бросился искать дядю Мишу. Тот сидел у себя в каптерке и чинил старую тельняшку.

— Возьми увольнительную в журнале, — проворчал он, даже не подняв головы. — Пастухов просил зайти к нему домой. — Он было уже отпустил Паленова, потом попридержал: — Ты по начальству-то особенно не бегай. Не приучай себя к этому. Репутацию свою блюди. Репутация для моряка — всем статьям статья. С нее все начинается, ею все и закончится. Понятно?

— Так точно.

— А теперь иди. Ты мужик смекалистый, сам должен понимать, что к чему. Не поймешь — спроси, а все-таки другой раз лучше не спрашивать.

Улицу и дом, где жили Пастуховы, Паленов отыскал быстро, поднялся в бельэтаж и бездумно — а, была не была, но повидала — надавил на беленькую пуговку звонка. Дверь ему открыла Даша. Он разинул рот и онемел.

— Закрой рот-то, — вполне серьезно посоветовала Даша, — а то галка влетит.

— Откуда ты?

— Господи, — сказала она как-то уж очень буднично, — нашел, о чем пытать. Я же тут выросла, — и, впустив его в прихожую и захлопнув дверь, быстро шепнула: — Если будут спрашивать, куда бы ты хотел списаться, говори, что мечтаешь о Ленинграде.

— Почему?

— Экий ты, право, — сказала она с досадой. — Ленинград — это так прекрасно! Ну, давай я тебя поцелую, что ли, непутевого.

И она чмокнула Паленова, и он хотел было повторить, но Даша отшатнулась, поправила волосы и только потом уже повела его в комнаты.

Дома были и Мария Ивановна, и сам капитан первого ранга Пастухов, в вельветовой куртке, лишенный блеска, потертый, что ли, поэтому выглядевший и меньше, и тщедушнее, чем обычно. Марию Ивановну, напротив, теперь бы Паленов не назвал поблекшей, но все-таки было в ее лице что-то такое, что делало его и усталым, и скорбным, и вдруг он понял, что старят ее ровно вычерченные морщинки возле губ. Хозяева поздоровались с ним и словно бы растворились.

— Не смотри так на других женщин, — в шутку заметила Даша, близко поглядев ему в глаза. — Я ревнива.

— Меня поражает ее лицо. Скорбящее, как у божьей матери.

— Она и в самом деле скорбящая мать. Оба ее сына погибли на «Петропавловске» в одну минуту.

— Я хоронил их.

— Послушай, альбатрос, — насмешливо заметила Даша. — Ты, оказывается, уже овладел искусством матросской травли.

— Нет, — возразил он. — Мы на самом деле хоронили их осенью, когда подняли с грунта носовую часть «Петропавловска». Правда, там не было отдельных гробов. Там стояли только ящики с останками. Но это все равно. — Паленов вспомнил тот осенний день и будто бы наяву увидел Марию Ивановну с букетом цветов, и каперанга Пастухова увидел, хотел сказать об этом и не сказал.

— Извини, — тихо промолвила Даша, — просто я еще плохо тебя знаю.

Дашу Мария Ивановна позвала на кухню, а Паленова Пастухов усадил за шахматный столик, даже не спросив, умеет ли он играть, и велел расставлять фигуры. Играл Паленов неплохо, но ему никогда еще не приходилось сиживать за столиком с таким сановным соперником, он занервничал и начал проигрывать, и, когда уже, казалось, положение его стало безнадежным, он разозлился и на себя, и на Пастухова, который, посмеиваясь, брал у него фигуру за фигурой и не собирался играть в поддавки, и сказал себе: «Стоп, машина. Выгребай на чистую воду» — и хотя партию сдал, но сдал с честью, потому что Пастухов уже не посмеивался и подолгу думал над каждым ходом. Вторую партию Паленов тоже проиграл, а третью свел вничью, а Пастухов выдвинул у столика ящик, небрежно смахнул в него фигуры и угостил его папиросой.

— Мое правило играть только три партии, но сегодня я выиграл бы у тебя и четвертую, и пятую. Только сегодня. С завтрашнего дня ты уже будешь выигрывать. Это хорошо, если учесть, что шахматист я не из слабых. — Он бросил затухшую папиросу в пепельницу и тотчас закурил другую, дождался, когда она стала хорошо тянуться, бросил и эту, прикурил третью и пожаловался: — Крепкие, горло дерут, а не накуриваюсь. Видимо, пора совсем бросать.

Паленов молчал, потому что оробел, оставшись с ним наедине, да, по совести говоря, и не знал, о чем ему с ним говорить.

— Значит, скоро мы тебя выпустим младшим комендором?

— Так точно.

— Оставь формальности. Мы ведь не на службе.

— Так точно, — повторил Паленов и сконфузился: — Трудно это, сразу-то оставить формальности.

— Понимаю, и если тебе так легче, то и не насилуй себя. Оставайся самим собою. Так, значит, младшим комендором. И что же дальше?

— На корабль.

— Это естественно. А дальше?

— Так далеко я еще не заглядывал, — сознался Паленов. — Впрочем, как бы это лучше сказать…

— Как лучше, так и говори.

— Я хочу связать свою жизнь с флотом.