Метафора Отца и желание аналитика. Сексуация и ее преобразование в анализе

Желание истерички показывает, что никакого коммунизма как возмещения всеобщей нехватки не существует – есть лишь восполнение нехватки одного желания другим желанием. Подобная операция не вполне типична для функционирования желания: в структуре субъекта с тривиальной обсессией оно, напротив, формируется из того, что Лакан называет «желанием другого». Таким образом, хотя в желании обсессика обнаруживается изначально ему присущий экстимный (extimité)[17], внешний элемент, оно максимально долго, зачастую вплоть до окончания анализа сохраняет нейтралитет, придерживаясь в отношении желания других субъектов позиции невмешательства. Обсессивный тип может питать какое угодно недовольство действиями окружающих и их манерой желать, но преобразовательные интенции в его симптом не входят – он либо бездействует с критической миной, либо, если пройденный анализ или иные обстоятельства приоткрывают ему путь, демонстративно действует вразрез с поступками своего окружения.

Совершенно иной линии придерживается истеричка, которая выдает себя непосредственным намерением вмешаться в инстанцию желания. Благодаря этому ее позиция оказалась вписанной в историю анализа и привлекла его создателя, искавшего достижения той же цели иными средствами. Намерение истерички в полной мере выказывает себя, когда ее речи ничто не препятствует, когда она максимально приближается к состоянию идеального газа и при этом всегда присутствует в истерическом желании как вдохновляющая его цель. Реализация этого намерения представляет собой привнесение в генитальное желание, которое истеричка стремится подхватить, другого желания, открывающего для субъекта перспективу, перед лицом которой и под угрозой символического запрета он, как кажется истеричке, из упрямства или нерешительности остановился.

Следовательно, фантазм о «коммунистическом» как о всеобщем счастье является не более чем успокоительной ложью: не восполняя все нехватки одномоментно, оно сводится к частному дозволению перекрыть нехватку другим желанием – позволить дочери осчастливить избранницу отца, сестре – полюбить брата материнской любовью и т. п. Подобное устранение всегда носит чрезвычайный характер и касается отнюдь не любого желания или первой попавшейся потребности. Так, у Доры есть желание и она убеждена, что ее дочернее положение – не преграда и что любовный дар и ласку госпожа К., ангажированная Дориным отцом, может с тем же успехом взять из ее собственных рук. Сходное убеждение разделяет Антигона, полагающая, что ее брат – место которого занимают как Полиник, так и ее отец Эдип – нуждается в ее материнской любви, которая находит свое предельное выражение в достойных про́водах, упокоении его мертвого тела на последнем ложе.

Античность всегда была точнее в описании подобных акций, нежели христианский мир, конечная цель которого состояла в религиозном приручении истерического субъекта, сопровождающемся умеренной лестью в его адрес. Традиция предписывает рассматривать истерический порыв как жертвенное самоотречение, спонтанную самоотверженность, возможно чрезмерную, что не могло не сказаться на отношении к нему в са́мой христианской из всех существующих сред – в среде профессионально-врачебной. Тем более ценно, что Фрейд сумел не поддаться инерции восприятия и приблизиться к подлинной форме, которую этот порыв принимает и которая носит не сентиментальный, а скорее настоятельный, неумолимый, «глухонемой» характер.

Итак, хотя мотивы Доры и носили сугубо личный оттенок, ограниченный вполне определенной фантазматической целью в отношении желания отца, в ее историю в конечном счете оказались втянуты все лица, так или иначе связанные с ее семьей. Смыкание всеобщего и особенного в желании истерички срабатывает именно таким образом: неочевидность содержания, превращающая его в не более чем казус, нечто откровенно экстравагантное, сопровождается предназначенным неопределенному кругу адресатов программным требованием – даже если его аудитория, как в случае Доры, ограничивается ее ближайшим окружением.

Требование это сбивает исследователей с толку, когда, вынужденные на него реагировать, они не в силах приписать его не чему иному, как активистской мобилизации в интересах всеобщего блага. Это показывает, до какой степени критическое суждение современного типа не в состоянии отказаться от гегельянского прочтения, которое тем влиятельнее, чем активнее с ним пытаются бороться. Оно побуждает использовать любую возможность перейти от особенного к всеобщему, найти то связующее звено, ту единственную нехватку, устранение которой обеспечило бы при надлежащих условиях выигрыш для всех.