Метафора Отца и желание аналитика. Сексуация и ее преобразование в анализе

То специфическое, что речь реального отца с собой привносит, лежит в иной плоскости и имеет непосредственное отношение к сексуации. Впрочем, транслирует это не всякий отец – многие из них никакого специфического выражения в речи не обретают, оставаясь на позициях нейтральных указаний, продиктованных чисто родительскими обязанностями. Однако всегда остается нечто, исходящее от отца в виде особых комментариев, цель которых лежит не на воспитательном уровне, а связана с наделением желания формой пола, то есть собственно сексуацией.

Подобные комментарии не находят никакого выражения в официальной отцовской мифологии, состоящей в комплиментарном изображении безграничности – так называемой patria potestas, власти главы семейства, не оставляя сомнений в том, что эта власть в ряде случаев выступает лишь ширмой – не бессилию отца, а совокупности иных его сил. Напротив, выделение уровня речи, привносимой реальным отцом, сопряжено с немалыми трудностями, поскольку она не имеет ничего общего с тем, что отцовской инстанции обычно приписывают на символическом уровне – например, оглашение распоряжений или обличение прегрешений. Особенность речи реального отца состоит, как уже было сказано, в том, что она существует исключительно в форме комментария, не претендуя ни на какое риторическое первенство и будучи не самостоятельной инициативой, а скорее реакцией на речевую активность другого (например, ребенка), чья ажитация кажется реальному отцу чрезмерной. Отец отвечает исключительно на речь, продиктованную этим возбуждением, как на свидетельство экзальтации собеседника, его очарованности, которые речь реального отца стремится пресечь.

Пресекающий жест реализуется не в форме повеления замолчать – реальному отцу, в отличие от символического, такая роскошь недоступна. Способ, который он находит, при всем своем изяществе может показаться жестоким, поскольку зачастую носит пейоративный характер. Однако перед нами вовсе не ругательства. (Лакан называет их «проклятиями» применительно к тому единственному Отцу, чье желание прямо преобразуется в закон, – чем-то балансирующим в европейских языках между возвышенным и фатальным, между заклятьем (malediction), изменяющим судьбу субъекта, и бранными поношениями (curses), бессильно от него отскакивающими.) И тому и другому отец символический в доступных нам преданиях предается с глубоким самозабвением, в отличие от отца реального, к трагическому амплуа не склонного. Исходящий от последнего ответ состоит не в приговоре или отлучении, а в операции прерывания, которой может служить практически любой речевой элемент: приветствие, совет, вопрос или философское рассуждение, которое ребенку кажется произнесенным невпопад. Сходным образом в этой речи выглядит и согласие – ничего не решающее и грозящее в любой момент обернуться издевкой, хотя так ею и не становится. Тем самым реакция отца на упорство своего отпрыска, который настаивает на важности сообщаемого им, призвана донести до ребенка, что он обманывается в желании, выраженном в его речи, а сам ее объект является не более чем пустышкой.

Любому признаку воодушевления, устремленности речи в неизведанные и желанные дали, реальный отец немедленно противопоставляет один из этих псевдокоммуникативных жестов, чем сбивает сыновнего субъекта с толку. Вопреки тому, что о вмешательстве отца обычно думают, здесь задействуется не принцип реальности, эта тихая гавань доводов и фактов. Напротив, на просьбу их предъявить реальный отец, захваченный прерывающим жестом, отвечает с крайней неохотой, поскольку его миссия состоит не в призыве с ними считаться, а, минуя внесексуированное требование ребенка, подвести его к тому ассоциируемому с полом желанию, которое будет направлять его в дальнейшем.

Данное напоминание, какую бы ситуативную форму оно ни принимало, совершается на уровне означающего, которое служит для желания основным регулятором. Вот почему в своей предельной форме реакция отца стремится к издевательской редупликации, дерогативному удвоению, обнаруживающему неслучайные параллели с практиками глумливой идишизации[36]. В ответ на акт высказывания, чье центральное означающее указывает на ценный, с точки зрения говорящего, объект, отцовский язык перекраивает его на иной лад, используя префикс той или иной степени обсценности. Деятельность реального отца, таким образом, состоит в возвращении говорящему его же означающего в гротескно искаженном виде, обнажающем его бессодержательность.

Далеко не вегетарианский облик этой коммуникации так потряс обративших на него внимание психологов, что они не нашли ничего лучшего, как применить к ней надуманное понятие double bind, обманки в речи, которая, с их точки зрения, непременно сказывается на психическом состоянии собеседника самым фатальным образом. Еще хуже с задачей справились представительницы современных феминистских движений, охарактеризовавшие происходящее как проявление специфически мужского abuse.