Метафора Отца и желание аналитика. Сексуация и ее преобразование в анализе

Мы уже знаем о том, что определенная мягкость символического нашего времени – следствие всеобщей форклюзии [отбрасывания отцовского означающего. – А. С.] – приводит к производству смысла без конца и края, все больше и больше соскальзывающего в сторону реального. Но склоняясь над поисковыми системами и социальными сетями, которые являются продолжением нашего тела и опосредуют наше отношение к миру, мы замечаем, что если они участвуют в развале Эпохи Отца, то это не обходится без последствий для нашего существования. Действительно, мы видим, что «алгоритмы автонаучения» изловчаются засекать наши вкусы и удовольствия, отталкиваясь от наших интернет-посещений, с тем чтобы направлять наш выбор, определяя то, что нам будет предлагаться в качестве информации, знаний, потребительских товаров, социальных связей, любовного или сексуального партнера и т. д. ‹…› Таким образом, возникает новая картография едва заметных маршрутов, которая постепенно выживает Имя Отца, установив на его месте компас, потерявший способность к ориентированию[51].

Сколь бы искусно подобная стилистика ни задействовала оригинальный лакановский язык, нельзя не заметить, насколько внешнюю по отношению к нему аргументацию она реализует. Читателю предлагается социальная критика с характерными ламентациями в адрес общества потребления, якобы необратимо меняющего структуру субъекта, – явление, интересное философам, но не имеющее решающего значения в аналитическом опыте. Отцовская метафора утрачена вовсе не там, куда указывают авторы подобных текстов: ее кризис проходит по самим этим текстам, демонстрируя утрату другого порядка. Текст демонстрирует слепоту, аналогичную той, что постигла Эрнста Юнгера, посвятившего свои широко известные работы критике поглощающего общество нигилизма, сам стиль которой, по наблюдению Хайдеггера, служил симптомом кризиса совершенно иного типа, ускользнувшего от автора, захваченного пафосом обличения.

Точно так же на фоне масштабной интервенции социально-критической мысли в поле психоанализа необходимо помнить, что Фрейду подобный тон присущ не был и что в его работах, местами также содержащих нечто вроде Zietgeist-бюллетеня, нет ни намека на возможность субъекта под гнетом непосильных и модных соблазнов внезапно измениться настолько, что фрейдовский аппарат чтения этой структуры окажется негодным. В желающих поймать Фрейда на неточности прогноза никогда не было недостатка. Однако современный аналитик, увлекшийся новейшими и судьбоносными, как ему кажется, переменами в области технологий и медиа, на деле производит сугубо модернистский дискурс в форме апокалиптических пророчеств. Иными словами, он вовлекается в литературный и философский фантазм еще дофрейдовского типа: фантазм изменения человеческой природы вслед за техническим и социальным прогрессом.

Напротив, мысль Фрейда в этом отношении более выдержана, поскольку никаких изменений в положении субъекта в связи с так называемыми историческими переменами не провозвещает. Причина этого не в том, что «природа» субъекта статична или достаточно устойчива, чтобы пертурбациям сопротивляться, а в том, что в затруднениях, с которыми желающий субъект в своем становлении сталкивается, не предвидится никакого прогресса. Не принадлежавший к числу реформаторов Фрейд понимал, что любые изменения, в том числе в анализе, возможны лишь посредством нового извлечения из метафоры отца. Там, где подобного извлечения не происходит, эта метафора, напротив, служит лишь гарантией незыблемости достигнутых субъектом рубежей мужественности или женственности. Если и было в учении Фрейда что-то дерзкое, то это обещание субъекту возможности какого-то иного исхода.

Глава 10 Продолжение сексуации: книга