Метафора Отца и желание аналитика. Сексуация и ее преобразование в анализе

Вот почему Фрейд, которому многое дано было знать с самого начала, прибегает к мифу о первобытном Отце, якобы знающем толк в своем наслаждении и способном на свой манер помочь в этом деле сыновьям, научить их быть бдительными, не тратя время на недостойные, по его мнению, вещи. Другими словами, не найдя иного способа ввести метафору Отца, Фрейд подменяет ее описанием гипотетического отцовского субъекта, выступающего знатоком наслаждения. Ему первобытный Отец и намерен своих отпрысков обучить, внушая им тем самым представление об их собственном бессилии, поскольку продвинуться в этой области самостоятельно они якобы принципиально неспособны.

Очевидная искусственность этой фигуры бросается в глаза. Сомнения в ее достоверности порождаются отсутствием ее не только в антропологических данных, но и в той реальности, которую приносят в анализ пациенты. С их точки зрения, отцы ничего не понимают в своем собственном наслаждении и волей-неволей берут то, что предоставляет им женщина, волею судьбы оказавшаяся рядом. Однако это нисколько не умаляет силы исходящего от отцовской речи и адресованного детям требования предъявить собственный, конкретный способ наслаждаться. Любые взаимоотношения с отцом, даже отсутствующим, всегда оформлены как отчет об успехах и достижениях в этой области.

Неудивительно поэтому, что поначалу аналитик сосредоточен на способе, которым анализант, ко времени вхождения в анализ уже основательно запутавшийся в этой отчетности, собирается побудить другого следовать тем же путем. Открытость субъекта в этом вопросе – если не через прямое описание, например, своей сексуальной жизни, то в форме бессознательной настойчивости в повторении некоторых фигур речи – напрямую восходит к смутно угадываемому отцовскому требованию показать, чего субъект в этом отношении достиг.

Если реакция аналитика на исповедальный порыв субъекта отличается от отцовской, то не потому, что анализ свободен от налагаемого отцовской метафорой требования, а поскольку анализанту нет нужды подтверждать свои достижения в области «становления полом» – мужским или его расширением в качестве женского. Атакующую манеру, в которой отец выражает свое разочарование в выработанном субъектом способе наслаждаться, аналитик низводит до требования речи, в которой этот способ может выказать себя или же остаться в ней незатронутым. Последнее, как аналитик сразу дает понять, не имеет принципиального значения до тех пор, пока анализант не предпринимает попыток это наслаждение скрыть.

То желание удержать, которое субъект, как правило, демонстрирует в начале анализа в отношении приносимого им материала, за изобилием которого скрывается скудость содержания, принято относить к разработанному им способу удовлетворения в симптоме. Однако ограничивая его характеристику таким образом, мы лишаемся важного для понимания анализа аспекта, который не ускользнул от Лакана, – на подступах к тому, что невротик удерживает, находится он сам, его собственный образ. Именно его он продолжает настойчиво предлагать, даже если теоретически осведомлен, что аналитик на это не купится. Более того, чем рефлексивнее обманная стратегия, которой следует бессознательное анализанта, чем настойчивее он информирует аналитика о своей готовности к сотрудничеству, тем успешнее он этот свой образ продвигает. Так и выстраивается механизм, удачно названный Фрейдом защитой.

Что собой представляет защита? Многообразие ее видов, а также господствующая неопределенность в вопросе о том, что именно в анализе «защищается», ведут к тому, что давление субъекта на аналитика (коль скоро защита не ограничивается сугубо пассивным запирательством) зачастую трактуется последним ситуативно. У специалиста, имеющего общее представление о фрейдовской мысли, возникает впечатление, что с защитой он сталкивается лишь в момент обращения к некоему чувствительному для субъекта симптоматическому содержанию, которое необходимо очертить и обособить, чтобы в следующий раз встретить его во всеоружии.

Из-за этого даже при самых строгих аналитических установках трудно преодолеть инерцию восприятия анализа как инструмента борьбы с предполагаемой нарциссичностью субъекта, как своего рода средства его примирения с теми из его собственных проявлений и свойств, которые он отвергает. При таком взгляде от аналитика ускользает, насколько уверенно анализант овладел ресурсами собственной сексуации и пользуется своим образом не для защиты от того, что в него не вписывается, а прежде всего с целью узнать, как решают проблему желания в тех кругах, куда он может быть вхож. В результате даже чуткий аналитик рискует пойти на поводу у предлагаемого образа, позабыв о его функциональном предназначении. Образ этот не просто адресован Другому, но призван заставить вполне конкретного другого предъявить достигнутый им уровень сексуации.