К прежней сопернице, в гнев богиню ввели. Не Юноне
Брань выносить, — «Из самих вас памятник сделаю, — молвит, —
Ярости лютой моей!» И за словом не медлило дело.
В волны, царице вослед!» — и прыгнуть хотела, да только
С места сойти не смогла и к скале прикрепленной осталась.
Вот, как положено, в грудь ударять собиралась другая
С воплем, но чувствует вдруг: коченеют недвижные руки.
Так, вдруг каменной став, руками и тянется к морю.
А у другой, что, вцепившись, рвала себе волосы в горе,
Ты увидал бы, — персты в волосах отвердели внезапно.
Кто в положенье каком застигнут, стоит и поныне.
Режут поверхность воды оконечностью крыл Исмениды.
Агенорид[186]
и не знал, что дочь их и внук малолетнийСтали богами морей. Побежденный несчастьем и рядом
Бедствий и многих чудес, представших ему, оставляет
А не своею гоним. И вот, после долгих блужданий,
Вместе с беглянкой-женой иллирийских достиг он пределов.[187]
Там, под грузом и бед и годов, они вспоминают
Дом их постигший удар и труды исчисляют в беседе:
Змей? — так Кадм говорит, — когда, из Сидона пришедши,
В землю — новый посев — побросал я те зубы гадючьи?
Если так явственно мстит за него попеченье бессмертных,
Сам став змеем, — молю, — пусть долгим вытянусь чревом!»
Чувствует: кожа его, затвердев, чешуей обрастает,
А почерневшая плоть голубым расцвечается крапом.
Он припадает на грудь; между тем, воедино сливаясь,
В круглый и острый хвост понемногу сужаются ноги.
Их протянул он в слезах, по лицу человечьему текших, —
«Ты подойди, о жена, подойди, о несчастная! — молвил, —
Тронь мою руку, пока от меня хоть часть сохранилась,
Это — рука моя, тронь же ее, покамест не весь я
Надвое прежний язык, и ему, говорящему, слова
Недостает, и едва он жалобу высказать хочет —
Свист издает; этот голос ему сохранила природа.
И восклицает жена, в обнаженную грудь ударяя:
Кадм, что же это? О, где твои ноги? Где плечи и руки,
Кожа, лицо, — но пока говорю, — остальное исчезло.
Боги, зачем и меня вы таким же не сделали змеем?»
Молвила. Он же лизал уста супруги любимой,
Нежно ее обнимал и ластился к шее знакомой.
Все, кто были при том, — их спутники, — в страхе; она же
Скользкую шею меж тем гребнистого гладит дракона.
Вдруг их сделалось — два, — поползли, заплетаясь телами,
Ныне людей не бегут, никому не вредят, не кусают, —
Чем были прежде они, миролюбные помнят драконы!
Но утешеньем для них в изменении прежнего вида
Стал их божественный внук,[188]
что был покоренной им признанСын лишь Абанта один, Акризий, из рода того же[189]
Происходящий, его к стенам арголийской столицы
Не допускает, идет против бога с оружьем, не веря,
Что Громовержца он сын. Не верил он, что Громовержца
Вскоре, однако же, он — таково всемогущество правды! —
Горько раскаялся в том, что бога обидел и внука
Не захотел признавать. Один был на небе. Другой же,
Шкуру, полную змей, унося — незабвенную ношу, —
В Ливии знойной как раз над пустыней парил победитель, —
Капли крови в тот миг с головы у Горгоны упали, —
Восприняла их Земля и змей зачала разнородных.
Земли гадюками там обильны теперь и опасны.
Он и туда и сюда, дождевой наподобие тучки,
Мчится, с эфирных высот на далеко лежащие земли
Взор свой наводит и круг целиком облетает вселенной.
Трижды он Рака клешни и Аркты холодные видел;
Вот, при спадении дня, опасаясь довериться ночи,
Он в гесперийском краю опустился, в Атлантовом царстве.
Отдыха краткого там он ищет, доколе не вывел
Люцифер в небо Зарю, а Заря — колесницу дневную.
Сын жил Япетов, Атлант. Над самой он крайней землею,
Также над морем царил, что Солнца коням утомленным
Вод подставляет простор и усталые оси приемлет.
Тысяча стад там бродила овец, и крупного столько ж
Неких деревьев листва — из лучистого золота зелень —
Там золотые суки и плоды золотые скрывала.
Молвил Атланту Персей: «Хозяин, коль можешь быть тронут
Рода величием ты, так мой прародитель — Юпитер!
Гостеприимства прошу я и отдыха!» Тот же о древнем
Помнил вещанье, из уст прозвучавшем парнасской Фемиды: