Метаморфозы. Новая история философии

И всё же гораздо более продуктивной нам представляется трактовка философии Джорджа Беркли как момента изменения направления мысли не от эмпиризма к феноменологии, но от идеализма к сюрреализму. С этой точки зрения можно было бы заподозрить, что так называемый «семиологический идеализм» Жана Бодрийяра является современным аналогом «имматериализма» Беркли. В конце концов, Бодрийяр считал, что исчезли референты производства, значения, аффекта, субстанции, истории, то есть любое выражение реальных содержаний, которые прежде всё еще придавали знаку вес, закрепляя его некой несущей способностью, «гравитацией». Разве Бодрийяр не переоткрывает «безбожие», sans Dieu, то, чему учил Беркли триста лет назад? Разумеется, такая аналогия является несколько произвольной, поскольку сам Бодрийяр в ней никогда открыто не признавался, но мы должны помнить, что Беркли вполне «по-бодрийяровски» настаивал на различных уровнях власти, которые определяют «грамматику» и производство знаков: от индивидуального, до социального, естественного и теологического. Бодрийяр идёт значительно дальше, что, впрочем, неудивительно, ведь прошло без малого три столетия, и многое прояснилось:

«Образ начинается как представление базовой реальности, которую он затем «маскирует и извращает», создавая, таким образом, представление, которое маскирует отсутствие базовой реальности (которая теперь является только представлением этой реальности), что затем приводит к представлению, которое не имеет никакого отношения ни к какой реальности – это его собственный симулякр»[71].

В «Симулякрах и симуляции» (1981) Бодрийяр диагностирует процесс абстракции, который радикализирует то, что Беркли считал проблематичным уже в XVIII веке, выражая в своих собственных терминах:

«Сегодня абстракция – это уже не абстракция карты, двойника, зеркала или концепции. Симуляция больше не является симуляцией территории, референтного существа или субстанции. Это порождение моделями реального без происхождения или реальности: гиперреального. Территория больше не предшествует карте. Именно карта, предшествующая территории – прецессия симулякров – порождает территорию. Это реальность, а не карта, чьи следы сохраняются здесь и там в пустынях, которые больше не принадлежат Империи, а принадлежат нам. Пустыня самого реального»[72].

Бодрийяр мог бы согласиться с Беркли в том, что вещи существуют лишь постольку, поскольку они воспринимаются, но не с его мечтой о природе вне оптики. Симуляции и голограммы бросают вызов понятию трансгрессии. Можно было бы интерпретировать это, с определённой точки зрения, как шаг, идентичный или, по меньшей мере, согласующийся с подрывом картезианских категорий со стороны Беркли. Как для Беркли объекты не могли существовать, не будучи воспринятыми, для Бодрийяра все образы разума являются отпечатками неизбежного механизма, который не только навязан извне, но и уже усвоен до степени идеально прозрачной линзы. Это паноптическое видение, включённое в язык.

Идея о том, что вымысел превосходит природу, теперь применима и к так называемой природе языка, которая включила в свои собственные механизмы инструментальность оптики, которой она, казалось, противодействовала. Это больше не «второй мир в настоящем». Похоже, произошёл процесс выравнивания, который стёр границу между первым и вторым миром. В таком случае, как показывает Бодрийяр, реальность и вымысел не должны разделяться, но и не должны сливаться в политическом или, возможно, утопическом смысле.

Бодрийяр экстраполирует проблемы, изначально поставленные и рассмотренные Беркли, тем самым выделяя направления мысли, которые напоминают нам о запутанных дебатах об эмпиризме и идеализме, о визуально-вербальной динамике, а также об опасностях и возможностях в попытке нарушить культурно закодированные границы восприятия.