Метанойя

Однажды, торопясь на урок, Петька из-за поворота, не рассчитав, сходу врезался в эту новенькую, еле успев, чисто на автомате, схватить ее в последний момент, чтобы она не упала. Дернул он ее за руку на себя, вроде, и не сильно, но она впечаталась в него всем телом, а он непроизвольно обхватил ее руками для равновесия. Вот и получилось, что они, вроде как, в обнимку стоят — и не шевелятся. Потом Варя уперлась ему одной ладонью в грудь, а второй куда-то в область шеи, где было открытое тело. И, видимо, ногтем даже поцарапала его. И вот тогда, он запомнил это на всю жизнь, она очень пристально взглянула на него, как-то победно улыбнулась и сказала:

— Будь осторожнее на поворотах, мой камень.

И пошла на урок, покачивая портфелем. А он, удивленно махнув головой, пошел в туалет. Рассмотрев в зеркале маленькую царапинку на шее, Петька оторвал кусочек газеты и, плюнув на него, приклеил на рану. Обычно этого было достаточно, чтобы через пять минут царапина перестала кровоточить. Вот только не знал он, насколько на самом деле глубока нанесенная ему рана. И каким удобным камнем он станет в руках Варвары. А она совсем не просто так сказала "мой", у нее на этот камень уже были свои далеко идущие планы.

Всю ночь она ему снилась, и сон этот больше был похож на кошмар. В этом сне они были в каком-то заброшенном доме и целовались долго и упоенно. А потом Варвара сказала:

— Милый, я тебе сделала больно? Давай поцелую ранку и все пройдет.

И она нежно стала слизывать языком текущую у Петки из шеи кровь. Петька от этого почему-то очень возбудился. И даже когда стало так больно, как будто Варя вцепилась в шею зубами, от этого он распалился еще больше. Это было такое невыразимое наслаждение, перемешанное с болью, что Петька закричал одновременно от страсти, боли и страха.

Проснувшись от собственного крика, он с чувством облегчения и одновременно сожаления, глубоко вздохнул. Это всего лишь сон. Но шея сильно болела и из ранки текла кровь так, что вся наволочка была в ней вымазана. И еще Петька со стыдом понял, что ему надо бежать стирать трусы. Запасных у него не было, раз в две недели белье меняли в прачечной, а ходить в обильно заляпанных густой липкой жидкостью трусах совершенно не хотелось. Взглянув на часы, подаренные ему за успехи в спорте, он понял, что до подъёма еще почти час и, нашарив тапки, рванул в умывалку.

Потом, натянув трусы на голое тело, чтобы быстрее высохли, он опять завалился в кровать и прижав носовой платок к ранке на шее, до самого подъёма думал о том сне, который ему привиделся. Ничего подобного он раньше во снах не видел. Всё было так ярко и натурально, что он даже немного сомневался — а точно ли это был сон? Может быть, все это было на самом деле? Но, поскольку такое было совершенно невозможно, пришлось остановиться на версии сна. Хотя сомнения у него остались.

А по дороге на завтрак, он столкнулся с Варварой и уставился на нее, не в силах оторвать взгляд. А она посмотрела на него и так хитро подмигнула, что он, вмиг покраснев, отчего-то совершенно точно понял: она всё знает! С чего он так решил, Петька понять не мог, но только уверен он был в этом на все сто. И еще тогда он понял, что любит Изюмову даже больше собственной жизни, что порвет за нее любого, на кого она укажет. И что не разлюбит ее никогда, до самой смерти.

Кто из нас в юности не давал себе таких клятв! — с усмешкой, умудренные жизненным опытом, подумаете вы. И будете, конечно, правы, в общем и целом. Но только не в Петькином случае. Он всю жизнь продолжал любить только одну женщину — Варвару Изюмову. Любить, не видя ее уже не одно десятилетие. Мучиться от этой любви, ругать и проклинать ее, изнывая от невыносимой страсти. Не глядя даже на других женщин, готовых разделить с ним радости и тяготы семейной жизни, ибо в молодости был он парнем видным. Так и прожил бобылем.

А тогда, в 47-м, началось какое-то сущее безумие. Он таскался за ней, словно привязанный цепью, то и дело признавался в любви, валялся в ногах, исполнял любой ее каприз. Прикажет при всех лаять собачкой — он тявкает, прикажет хрюкать свиньей — он хрюкает. Над ним не смеялись только потому, что каждый нутром чуял — убьёт сразу, даже не задумываясь, любого, кто посмеет хотя бы улыбнуться — будь то воспитанник или воспитатель.