Метро

— А у меня, между прочим, сразу в башке тренькнуло, — Савелий подвинулся поближе к разговору. — Вот я как услышал английский в приемнике, сразу: оп-па! Пиндосы-то не окочурились! Мы тут, значит, думаем, что проутюжили их до победного, а они песенки себе распевают. И я такой: а дальше че? Ведь не дадут же нам спокойно дышать! Они же ж только и мечтали — развалить нас! Колонизировать! Ротшильды эти, весь этот мировой пидарастический интернационал. И я вот сразу, ей-богу: а это не они ли нас так в метро по говну мордой возят?

Леха причмокнул беззубым ртом; что имел в виду? По дому соскучился?

— Ага, — из-за руля буркнул Нигматуллин. — Если бы. Будут они мараться. Они нас сразу ракетами, как только пронюхают. А перехватывать нам их чем? Ни хрена не осталось.

— Не, ну теперь-то ясно. Вы как объяснили, у меня сразу все на место сщелкнулось! — цыкнул Савелий. — Все сошлось. Глушилки эти. А то я еду, блин, и думаю: ну как? Для чего? То, что Артемий там задвинул: Красная Линия, людей обманывают, заперли под землю — ну это же бред, так-то. Прости, конечно, брат. Смысл-то? Еду и понимаю: парень ты хороший, но чушь порешь. Сердце подсказывает: херота. Не может такого быть. Чтобы наши наших же за просто так. А вы когда объяснили — сердце такое: во. В точку. Я чувствовал ведь, сука, что слишком гладко все. Что столько лет нас не трогали. Что типа все выжили такие радостные. Теперь-то ясно, что. А, Артем?

— Да.

Проехали МКАД: одним направо в мертвую пробку, другим налево — но все туда же, а им обратно в Москву — жить-доживать, кому уж сколько.

Хороший был внедорожник: сиденья кожаные, броня в палец толщиной, аппаратура еще какая-то. Мотор уютно урчал, Нигматуллин вел цепко, мумии мелькали так быстро, как кадры в кино, как один человек.

— Хорошая машина, — сказал Артем. — Не знал, что у нас есть такие.

— Теперь вот есть.

Артем пожевал щеку — вместо того, чтобы все остальное у Летяги спросить. Не хотелось при людях. Потом не выдержал все-таки.

— А я ведь уже видывал эту машину. На Охотном ряду.

— В курсе.

— Думал, там и останусь лежать.

— Но не остался же.

— Почему?

— Узнали тебя. Свой ведь. Как мы своего?

— А если бы не узнали? Если бы я в противогазе был?

— Тогда бы… Не хер с рацией шляться. Глушилки тоже не весь сигнал перебить могут. Входящие все гасят, а исходящие не всегда. Приходится вручную работать.

— А как ищете?

— Ищем, — Летяга похлопал по приборам. — Тут пеленгатор есть. Хорошая машина.

Савелий поерзал: что-то осталось у него на душе неразрешенное.

— А че людям-то не сказать? Не было бы таких накладок… Как мы напортачили.

— Чтобы паники не было, — сказал Летяга. — А потом… У кого родственники там, у кого сям… Москва же. Начнут расползаться. И тогда — точно демаскировка. Даже в Ордене не все знают.

— Не все, — кивнул Артем.

— Ну и у меня, может, родственники, — отозвался Савелий. — Но раз такая тема! Чтобы мы этим гнидам еще и вазелинчиком сами помазались?

Нигматуллин за рулем поддержал его нечленораздельно.

— Ты не злись на старика, — обернулся к Артему Летяга с переднего сиденья. — Ну, не рассказал. Я-то сам всего год назад узнал. Он собирался, наверное.

— Наверное.

— Ты все правильно сделал, братик, — сказал Летяга. — Что с нами уехал. Точно. Все хорошо будет.

— И вы так всю Москву пасете? — спросил Артем. — Всех пеленгуете?

— Мы. Мы, Орден. Мы пасем, а не вы. Мы пеленгуем.

— А я вот каждый день наверх… На сорок шестой этаж… Каждый день — сеанс. И что?

— Что?

— Вы что, не слышали меня?

— И слышали, и видели.

— Но я же де-мас-ки-ро-вал вас! Нас! Всех!

Летяга посмотрел на Нигматуллина. Потом обернулся к Артему. Глаза его косили.

— Мельник сказал — не трогать тебя.

— Почему?

— Ну ты ж вроде… Родственничек. Неудобно.

— Останови, — ответил Артем. — Тошнит.

Нигматуллин послушался. Дал Артему вывернуться наружу. Остались на обочине: паленая водка с крошеными зубами, целый мир живой и говорливый, и где-то на нем отмеченная белоснежная крепость с небесными куполами. Домой, в метро нельзя это в себе проносить было, видимо.

Теперь можно было поспать.

— Дозу хватанул? — подозрительно спросил Летяга его, сонного.

— Укачало, — сказал Артем.

* * *

Открыл глаза — а уже Москва. Катили по набережной. Вечерело.

Всего-то один день прошел. Бывают же такие дни.

Не узнавал Артем город в окне. Москва-то та же была, что и утром. А вот ему глаза новые вставили.

Странно ему было. Странно и глупо.

Все теперь невсамделишное стало вокруг: заброшенные дома — декорации, пустые дворцы — обманки, мертвецы в машинах — манекены. Глядел раньше себе в волшебную трубу, видел в ней прекрасный и щемящий мираж; черт дернул ее разобрать — а в руки выпала раскрашенная картонка и стеклянные разноцветные крошки. А о картонке — как мечтать?

Он пытался снова любить Москву и снова тосковать по ней — не мог. Она же розыгрыш. Она ведь вся — полый макет, и погибшие люди в ней — только макет людей, и горе их — выклеено из папье-маше. Все устроено так для зрителей: как будто бы для подземных, а на самом деле — для заокеанских.