Метро

— Я понимаю, дедуль, тебе страшно наверх идти. Столько лет под землей сидеть. Тут уже все понятно тебе. Вроде и темно, вроде и тесно, а уже и родное все, да? И наверх как-то… И ты ведь не один. Я на Комсомольской звал людей за собой… Ни одна душа не поверила, никто не пошел. Ты не виноват. И они не виноваты. Эти суки из бункера виноваты, вот кто. Тебе врали, нам всем врали. Приучили нас быть кротами. Доказали нам, что мы черви. Но это вранье все, и на вранье выстроено. Если мы им правду не скажем, если ты — у тебя получается же! — да, Илья Степаныч? Он талант же у нас? — если ты им не скажешь правду про тачки с трупами, про арматуру, про туннель мой, про ямы собачьи, про пулеметы на Комсомольской — кто им? Никто! Знаю, не станут верить! Сразу — не станут! Мне никто не верил! Вы мне не верите до конца! В такое — трудно… Но надо. Пусть пальцами тычут. Пусть ебнутым зовут. Пусть врагом считают. Кто-то должен им сказать. Пускай хоть посомневаются… Вдруг кто-то — поверит! Кто-то — пойдет за нами! А?! Это нам надо для людей сделать. Даже если они против будут сейчас. Потом поймут. Или ты — что? Или ты фашистский листок опять печатать?!

Илья Степанович не показывался из коленного своего панциря, как будто умер. Когда мир рвался осколками, ему пришлось в сердце.

— Нет уж, — покачал головой Гомер. — С этим-то кончено.

— Все, значит? Если будет шанс — сделаем? Вы со мной?

— С тобой! — откликнулся Леха. — Натянем буъжуев!

* * *

До суда время пошло сворачиваться в спиральную пружину — чем туже, тем медленней. Артем требовал у тюремщиков Мельника — но те все были с черными вязаными лицами, Артема не узнавали, и Мельник Артема вспоминать тоже не хотел.

Почему медлил Святослав Константинович, чем был занят? Виселицы ставил заранее, потому что уже знал, как Орден проголосует, потому что с каждым бойцом уже его голос оговорил и взвесил?

А Артем все равно готовился.

Расхаживал по камере, наступал остальным на ноги, повторял про себя все, что должен высказать. Будет одна возможность всего. Себя спасти, Летягу и Леху выручить. Сжечь крысиное гнездо и людей от крыс освободить.

Это хорошо, что товарищеский суд, твердил он себе. Это правильно. Они не истуканы. Не из глины, не из гранита они. Хоть всего и год вместе служили, но этот год семи других стоил. Они все красным швом друг с другом сшиты. Тимур, Князь, Сэм. Пусть Мельник ставит виселицы. Не так это и просто — своего брата к смерти приговорить.

Пришли внезапно.

Вызывали по одиночке.

— Летяга!

Тот ссутулил медвежьи плечи: дал надеть наручники.

Как он?

Пока Артем говорил ему, Летяга вроде и подхватывал Артемову злую оспу, начинал кивать в такт. Но стоило замолчать — лихорадка у него спадала и уходила, не держалась сама. Летяга из тех был, кто только единожды решает на всю жизнь, как он станет в этой жизни думать и что по всем поводам считать. И решил он уже давно и надежно. Новая правда была его толстой шкуре не как дробь даже, а как соль.

— Звонарев!

Это Леха оказался. Вот: Мельник успел о нем больше узнать, чем Артем. Интересно, допрашивали их? О чем? Леху тоже связали. Когда уводили, оглянулся на него.

— Темыч! Нейзя обосъ'аться!

Завет.

— Черный!

Сердце пошло в разгон. Думал, будет плевать, а оно все равно волнуется. Глупо как. Ты ведь неделю назад и не рассчитывал, что больше этой недели сможешь протянуть. Вот и срок подошел. Так?

Нет. Не так. Не будет такого.

Нельзя сейчас сдохнуть. Сейчас — уже рано.

— Как там ты говорил, деда? Конечная у каждого своя?

Гомер поднял голову. Приулыбнулся устало и удивленно.

— Запомнил?

— Не смог забыть.

— Руки давай сюда! — рявкнули.

Он протянул запястья; их закольцевали.

— Конечных много может быть, — исправил его Гомер. — А пункт назначения у каждого только один. Вот его нужно найти. Назначение.

— Думаешь, не оно? — спросил у него Артем, разглядывая опять наручники.

— Думаю, еще не конечная, — сказал Гомер.

Стальные пальцы сдавили Артему шею, пригнули его поближе к полу. Еще и руки за спиной вздернули кверху, чтобы лучше клевалось.

— Увидимся, — сказал Артем старику.

Побежал вместе с конвоирами по коридорам, глаза ткнуты в гранит повытертый, конвоиры за Артема глядят, он за них думает. Не бывает для проповеди плохого момента.

— Мужики… Я не знаю, вы наши или ганзейские… Вас обманывают. Всех. Нас всех. Вы про глушилки знаете? Они только для того, чтобы мы в метро сидели…

Остановились.

Скользнули по скуле твердой костью, затрещала, разворачиваясь, клейкая лента. Залепили рот широкой черной полосой. Сверху еще одну наложили, крест-накрест.

И потащили дальше.

Вот так.

Теперь бросило в пот. А если не снимут? Если не дадут сказать?

Вынесли его в зал. На Арбатскую.

Станция вся была заполнена только мужчинами в черном. Посторонних попросили разойтись, пока Орден своих линчует. На тех, кто тут собрался, масок не было. Голосование поименное, догадался Артем. Каждому потом придется за свой голос ответить, пускай помнят об этом, если вдруг решат миловать.