Между

Они с Каэрдином теперь часто уезжали на охоту: и польза, и удовольствие. Кабаны, волки и олени стали самыми грозными из противников бретонских воинов: слава непобедимого Тристана разогнала всех врагов надежнее любых войск.

Друст яростно гнал коня сквозь подлесок за роскошным оленем, которого хватит на целый пир, а его рога послужат достойным украшением… рога послужат… его рога… рога…

Реальность сдвинулась. Прошлое смешалась с настоящим, будто время заблудилось, как путник в лесу, и побежало по уже пройденной тропе.

Дубы приветливо покачивали кончиками ветвей, подлесок учтиво разбегался, освобождая дорогу, поляны почтительно стелили зеленый ковер под копыта коня.

Олень исчез, сверкнув на прощание золотом рогов… или померещилось?

Друст спешился. Он никогда не был здесь, в этом лесу – но отлично понимал, куда завел его олень.

Всё было незнакомо – но привычно.

Привычнее, чем мир людей. Это сын Ирба почувствовал сразу же.

И мнилось: сейчас на том краю поляны расступятся кусты и выйдет она, и одного ее прикосновения будет достаточно, чтобы он обратился в коня и помчал ее так, как она пожелает…

Но Риэнис здесь не было, да и быть не могло: ей не дано одолеть море. Зато появились другие девы, похожие и непохожие на тех, что обитают в лесу Муррей. Смешливые и учтивые одновременно, они окружили его, единственного живого Летнего Короля по обе стороны Пролива, они робко пытались ласкать его, они жадно искали его внимания – так, как…

…как воины в замке искали внимания великого Тристана.

Невеселая усмешка прорезала лицо Друста.

Но нежные чаровницы Волшебной Страны знали свое дело, и противостоять их ласкам было почти невозможно, да и незачем. Друст ринулся в пучину любви.

Так человек в отчаянье осушает чашу за чашей.

* * *

Месяц шел за месяцем, а внезапное пристрастие Тристана к охоте не ослабевало. Он всегда возвращался с добычей, невзирая ни на осенние дожди, ни на зимние холода, – но отсутствовал слишком долго. Уезжал он всегда один, ни сокольничих, ни доезжачих; попытки Каэрдина сопровождать его с недавних пор разбивались о спокойный отказ.

Пытались тайно следовать за ним… и всегда великий Тристан умудрялся свернуть куда-то: только был здесь – и вот никого, и следов коня не найти.

За пару месяцев тщетной слежки замок смирился с новой странностью северного героя.

Точнее, смирилось большинство.

«Отчего печальна ты, дева лесная? Круглый год не вянет венок цветов на твоей голове, нежнее журчания ручья твой голос, светлее солнца улыбка твоя. Отчего же поникли цветы, смолкла твоя речь, сошла улыбка с губ?»

Певца пригласили к королевской дочери, Изольда и ее дамы вышивали, как обычно.

«Оттого, певец, печальна я, что человек пришел в наши края. Расступилась перед ним стена колючего подлеска, склонились перед ним ясени, открылись ему сердца лесных дев. Он же принес в наш мир человеческую радость – и человеческую горесть».

Такого прежде Изольда никогда не слышала. Новая, незнакомая песня заставила замереть ее иголку.

«Как же может человек заставить вас печалиться по-людски? Затанцуйте его, развеселите его нездешним смехом, навсегда он забудет мир людей, навсегда забудет он, как тревожить вас людскими чувствами».

«Нет у нас власти над ним, певец. Он король наш, мы его покорные слуги».

«Как может человек властвовать над вами, бессмертными?»

«Превыше жизни он, и превыше бессмертия. Был он Королем Лета, отдал свою жизнь дальним северным землям. Но так много в нем жизни, что не стал он тенью в свите Вечной Королевы.

Был Летним Королем он, отдал свою любовь Владычице. Но так много в нем любви, что с нами всеми готов он делиться ею».

Изольда тихо ойкнула, будто укололась. Но игла давно была забыта в ткани. Другое острие, стократ более острое, пронзило ее сердце: острие догадки.

Острие ревности.

А певец, вдохновенный, продолжал:

«Если любви его хватает на всех, то отчего же ты печалишься?»