Между молотом и наковальней

Но Челер остался непреклонен, и, оставив без ответа эту последнюю просьбу, спустился к шлюпке. Вместе с ним фрегат покинул капитан Сулейман. Вслед за ними на фелюгу перебралась команда, и на борту фрегата воцарилось напряженное ожидание. Горцы бросали тоскливые взгляды на берег, слабая надежда на лучшую долю, жившая в их сердцах, в Самсуне умерла навсегда. Обещанный Дзаганом и другими посланцами султана «рай» на деле обернулся земным адом. Впереди несчастных ждали жалкое существование и жестокая борьба за выживание.

Несчастья и безысходность, которым, казалось, не будет конца, подобно ржавчине, точащей закаленный булат, разъедали души и совесть горцев. Голод и от камня откусит, а нужда съест и честь. Теперь, когда умерла надежда на помощь султана, кто как мог устраивал свою жизнь. В очередь больных, выстроившуюся к врачу, становились и те, кто твердо стоял на ногах. Не закрывалась дверь и в каюту начальника береговой охраны. С ними шел торг за крышу над головой и за клочок земли, который можно было бы распахать, засеять и потом прокормить семью.

К вечеру на причале собралась бедно одетая толпа, в ней все чаще мелькали черкески. Слухи о беженцах из Абхазии всколыхнули убыхов и абхазов, осевших в Самсуне и его окрестностях. Здесь, на чужбине, тоска о покинутой родине изводила вдвойне, и они были рады услышать хоть что-то, что могло бы ее смягчить.

— Цабал? Дал? Псху?

— Как в Абхазии?

— Я Батал Камшиш!

— Есть кто из рода Чамба? — неслось над морем.

Шмаф, Гедлач, Астамур, свесившись над бортом, кричали в ответ:

— Абхазии больше нет!

— Нет… — горестно раздавалось в ответ.

— Гяуры захватили Псху! Цабала больше нет!

«Нет!.. Нет!» — это короткое, но убийственное как для тех, так и других слово еще долго носилось над морем и берегом. А затем на разные голоса зазвучало:

— Воды! Воды!

— Хлеба! Хлеба!

На эту мольбу на берегу тут же откликнулись, и несколько утлых лодок отчалили к фрегату. Береговая охрана угрожающе повела стволами ружей, когда они приблизились к борту и на палубу начали шлепаться баклажки с водой, головки сыра, лепешки, но не стреляла. Эта маленькая помощь земляков стоила больше, чем все обещания Челера, и давала надежду несчастным на то, что им удастся выжить. Последующие шесть дней карантина земляки не оставляли их в беде, а когда он закончился, две фелюги оттащили фрегат к крайнему причалу торгового порта, и измученные люди наконец смогли сойти на берег.

Там их окружила разношерстная толпа, в которой не было чиновников. Щедрые обещания посланцев султана так и остались обещаниями. Махаджирам была дарована лишь одна милость — устраивать свою жизнь самим. Как стаи перелетных птиц, застигнутые ненастьем, горцы рассыпались по берегу, и над ними, подобно стервятникам, закружили нахальные торговцы и немногословные смотрители гаремов. Они, не стесняясь отцов и братьев, бесцеремонно разглядывали молодых девушек, выбирая из них будущих наложниц, нахально заглядывали в сундуки и корзины, рассчитывая за бесценок поживиться тем, что в каждой семье хранили на черный день.

Давно потерявшие жалость и сострадание к человеческим бедам и несчастьям, алчные торговцы хорошо знали, как выманить то последнее, чем больше всего дорожили горцы. На разбитой дороге показались арбы, скрип колес и крики возниц внесли оживление в тягостную, полную безысходности атмосферу, царившую в этом разбитом под открытым небом временном лагере для беженцев. Самые нетерпеливые и наивные бросились навстречу, все еще веря, что пришла долгожданная помощь от султана. И когда облако пыли рассеялось, а с повозок слетели накидки, то перед изголодавшимися глазами предстало настоящее изобилие.

Горки румяных кукурузных лепешек, еще отдающие теплом печи; котлы, доверху заполненные только что сваренным мясом; запотевшие на жаре огромные амфоры с родниковой водой казались несчастным горцам каким-то волшебным сном. Перед этим фантастическим искушением невозможно было устоять, оно плавило самые твердые сердца. На обмен шло то, что еще не успели выманить торговцы перед посадкой на корабль, а затем забрать аскеры и команда Сулеймана в обмен на глоток воды, кусок лепешки и саму жизнь. Из потаенных мест доставался последний перстень, последний золотой, а жены и дочери снимали с себя оставшиеся украшения.

Те же, у кого не оставалось ни золота, ни серебра, проклиная тот день и час, когда покинули Абхазию, вынуждены были продавать смотрителям из гаремов и наставникам будущих янычар живой товар — старших сыновей и дочерей. Голодные, молящие о куске хлеба и глотке воды глаза младших детей не оставляли родителям иного выбора. Плач, стоны, ругань и шум драк на несколько часов превратили лагерь беженцев в один огромный невольничий рынок. И когда кошельки торговцев потяжелели, а арбы опустели, в них заняли места будущие наложницы в гаремах и будущие свирепые янычары, которым своей кровью предстояло укреплять могущество Османской империи, печальный караван под проклятия горцев стенающим ручьем стек в город.