Между молотом и наковальней

В тот вечер на краю лагеря махаджиров вырос еще один могильный холмик. За этой бедой к ним пришла другая. На следующий день Гедлач, исходив весь город в поисках работы, вернулся ни с чем. Переступив порог, он почувствовал неладное. В углу рыдали Амра и Асида. За перегородкой плакали дети. Сам Астамур не находил себе места. В его могучих руках алабаш трещал, как тростниковая палка. Шмаф был мрачнее ночи, на его скулах играли желваки, а в глазах плескались ярость и гнев. У Гедлача екнуло сердце. Он бросил взгляд за ширму и с облегчением вздохнул. Слава Всевышнему — Апра и Аляс были живы.

— Астамур, Амра! Что случилось?! — не мог он понять причины горя, написанного на их лицах.

Астамур, кусая губы, обронил:

— Пропала Айша.

— Как?! — не мог поверить Гедлач.

Еще утром он слышал ее звонкий голосок. Острожная, благоразумная Айша не позволяла себе сделать лишнего шага. И здесь его обожгла страшная догадка. За последние дни из лагеря похитили пять девушек. Самой младшей едва исполнилось тринадцать. Страшась произнести вслух то, о чем подумал, Гедлач с робкой надеждой произнес:

— Может, задержалась в городе?

— Какой город?! Проклятые шакалы ее украли! — воскликнул Шмаф.

— Надо идти и искать, — не терял надежды Гедлач.

— Искали. Никто ничего не видел и ничего не слышал, — потерянно ответил Астамур.

— Так эти сволочи и скажут! У… — выругался Шмаф.

— И все-таки не будем терять надежды, — пытался как мог утешить несчастных родителей Гедлач и предложил: — Астамур, Асида, у нас остались лепешки, возьмите детям.

Они остались безучастны. Он развязал суму, и из нее на стол выпали несколько лепешек и мешочек с кукурузой. Никто не притронулся к ним. Общее горе заставило забыть о голоде. В ту ночь так никто и не уснул. Тяжелые вздохи мужчин и рыдания женщин не затихали до утра. Новый день не принес облегчения, Айша так и не появилась. Ее поиски в городе и расспросы земляков ничего не дали. Время шло, а вместе с ним все меньше оставалось надежды на то, что она найдется. Шмаф был прав: девушку украли в гарем, но туда дорога им была заказана.

Сам Шмаф в тот день и на следующий не выходил в город. Он спускался к морю и часами просиживал на берегу. Тоска камнем лежала на сердце, а оно звало в Абхазию. Старания друзей расшевелить его ни к чему не привели. Он был безучастен, с наступлением ночи забирался за ширму, а с рассветом снова брел к морю.

Его, как и тысячи других махаджиров, пожирала одна и та же неизлечимая болезнь — тоска по родине. Первыми она забирала мужчин. Одни, как Шмаф, медленно угасали и тихо уходили из жизни. Другие, подобно Джамалу, сами себе выносили приговор и ради куска хлеба резали ненавистных торговцев. Третьи сбивались в шайки абреков, чтобы рано или поздно умереть на штыках аскеров. Но находились и те, кто, презрев голод, болезни и смерть в зиндане, возвращались в Абхазию.

В то последнее для себя утро в Самсуне Шмаф Квадзба принял окончательное решение. Он встал раньше всех. Шорохи за перегородкой разбудили Гедлача. Они и скрежет металла насторожили его. Страшась непоправимого, он отдернул полог и замер. Черкеска, которую Шмаф хранил на черный день, пузырилась уродливым горбом на спине, а под ней судорожно сотрясалось тело.

— Шмаф!.. Зачем?! — отчаянный крик поднял всех на ноги.

Прошла секунда-другая, и в полумраке проглянуло изможденное лицо-маска. По впалым щекам Шмафа катились скупые слезы.

— Шмаф! Шмаф! — воскликнул Гедлач и бросился к нему. Его рука скользнула по спине, коснулась шеи, и на сердце отлегло.

— Я ухожу, — выдавил из себя Шмаф.

— Куда?! Зачем!

— Домой!

— Домой?!

— Да! Я… я не могу больше.

— Всем тяжело. Надо терпеть, — пытался отговорить его Гедлач.

— Не хочу! Мое сердце в горах, а не в этой турецкой помойке!

— Мое тоже в Абхазии, но…

— Я все решил! Подыхать, как собака, или гнить в тюрьме не собираюсь!

— Тебя поймают и убьют, — предостерег Астамур.

— Пусть попробуют! — воскликнул Шмаф и яростно сверкнул глазами.

— И все-таки подумай, — не оставлял надежды отговорить его Гедлач.

— Нет, здесь моя душа умирает. Я иду в Абхазию! Иду! — твердил Шмаф.

— Тогда поступай так, как велит сердце, — не стал больше отговаривать его Астамур и, достав со дна сундука отцовский кинжал, предложил: — Возьми, брат. Пусть он будет тебе верным другом по дороге домой.

Горестная гримаса исказила лицо Шмафа. Он преклонил колено и, приняв кинжал, окрепшим голосом произнес:

— Клянусь вам, что позор не покроет его! Клянусь, что он не заберет безвинной души! Я вернусь в Абхазию. Я верю, что придет время, и твои внуки, Астамур, примут этот клинок у моих внуков. Мы вернемся домой!

— Домой! Домой! — как молитву повторяли за ним Гедлач, Астамур, их жены и дети. И потом еще долго, пока за пеленой дождя не исчезла спина Шмафа, они провожали его печальными взглядами. В них теплилась робкая надежда. Надежда, которой суждено было сбыться спустя сто лет…