Между синим и зеленым [сборник]

Гриша бьет палкой по луже, брызги летят во все стороны. На вынужденном автомате я произношу многозначное «Гриша», без единого намека на воспитание – так, чтобы хоть слово прозвучало. И сын прекращает колотить грязь.

– Папа, я у тебя останусь? Да? – хлопает в ладоши, подбегая. Он все еще держит палку, норовит резануть ею воздух, в котором разглядел врага.

– Да, по ходу у меня… Ты это, палку брось.

Гриша кобенится, и даже «ну, папа» не спасает. Я повторяю, и Гриша сдается. Палка летит далеко-далеко, почти до самой проезжей части. Откуда столько сил у этого мальчика.

– Справишься с ним? Я понимаю, ты дежуришь. Но куда вот теперь.

Гриша, конечно, не входил в мои суточные планы. И можно было козырнуть чем-то вроде «это невозможно», «нам не разрешают» или «возьми Гришу с собой», но, посмотрев на мать, потерянную и пусть не убитую, но тронутую горем, я согласился. Что мне оставалось делать.

– Да, – говорю, – Гриша, сегодня я покажу тебе, где работаю.

– Ура-а-а-а-а-а! – кричит Гриша. И снова мчится к луже.

Мать со всем соглашается. И деньги, говорит, есть. И чувствует себя хорошо. Я все-таки сую немного, не надо, говорит, ты не обязан.

– Ему не обязан. А тебе – да.

– Перестань.

Иди, говорит мама. Стоишь тут в форме, красуешься со мной, глупой. Иди. Какой ты у меня красивый.

Матери нужен повод, чтобы разрыдаться. Если уж расплакаться – только от счастья и гордости. И вроде плачет уже. А я не могу эти слезы принять, потому что плачет из-за отца. Она всегда из-за него рыдала.

И вот уже развернулась и почти зашагала к остановке, как встала вдруг. Обернулась и смотрит. Смотрит и молчит. Я-то понимаю, должна спросить. Или я сам должен сказать, что не поеду. Ей спрашивать не хочется, мне – копошиться в пережитом.

Гриша по колено уже в грязи, благо – сапоги резиновые. И без них, что с ними.

– Мам, – говорю, – иди. Опоздаешь. Не ближний свет.

– Ага, – отвечает, – я поняла. Да, нужно.

– Позвони, – кричу. Хватаю Гришу за капюшон, добавляя избитое «поросенок». Смеется, ничего не понимает.

Мы входим в отдел, и Гриша вовсю уже таращится по сторонам. Вон повели колдырей в КАЗ, вон задержанные в кольцах матерят больную жизнь, клянутся расправой.

– Пап, а чего это он? – спрашивает Гриша, глядя на бьющегося в припадке районного бездаря. Сейчас тот запустит пену изо рта в лучших традициях эпилептического припадка и станет колотить ногами о дощатый прогнивший пол – так, что доски почти провалятся.

– Не смотри туда.

– Почему?

Я провожу Гришу через турникет. Дежурный кивает, типа, твой, что ли? Мой, говорю.

Эпилептик визжит, а Гриша все пялится.

– А-а-а, смотрите, – рычит жулик, – малого загребли. Мусора малого накрыли.

– Пап, – не может успокоиться он, – смотри, пап.

– Дежурный, – ору, – да заткните вы его!

– Водки?

Услышав заветное, припадочный молкнет. Гриша идет за мной и все повторяет:

– Ну ничего себе. Вот ничего же себе.

Мы поднимаемся по лестнице, и каждый, кого встречаем, улыбается. Кто-то отдает Грише служебное приветствие: здравия желаю, все дела. Девочки из ПДН треплют за щеки, ух, какой хомячок. Кажется, я сам краснею, будто не Гришу, а меня щекочут эти молодые женские руки.

Заходим в кабинет. Гнусов говорит по телефону. С моим появлением, видимо, пропадает мобильная связь, тот кричит в трубку пустое «Алло!» и еще раз «Алло-алло», но никто не слышит Гнуса. И я не хочу ни слышать, ни разговаривать.

Один Гриша, воспитанный мальчик, чуть слышно выдает «здравствуйте» и вот уже сам краснеет.

Гнус лыбится, хоть кто-то с ним разговаривает в этом кабинете. Протягивает Грише мощную пятерню. Я толкаю сына – поздоровайся, ну, и Гриша, отворачиваясь, жмет руку.

– Хочешь конфет? – суетится Гнусов.

Гриша смотрит на меня, ждет разрешения. Я киваю, и вот уже сын пристроился рядом с Гнусовым за столом. Тот греет чайник, раскидывает пакетики. Тебе с лимоном или клубникой? «Клубникой», – отвечает сын. Губа не дура.

Так-то нормально, пусть возятся друг с другом. Я хоть работой займусь.

Но стоит мне сесть за компьютер, понимаю, что работать все-таки не получится. Не потому, что нельзя, отставить суеверия. Не могу работать. В глазах – отец, каким помню. Вот он в костюме Деда Мороза. Я маленький совсем, кружусь и жду подарка. Отец просит, чтобы я прочитал стихотворение. Вся эта детская бодяга, далекая, едва различимая, но прочная какая. Помню до сих пор.

Обычное дело, стоит умереть человеку, и все плохое забывается. Мелькнет светлячком в памяти неладное и сразу же растворится, словно комета, которую никогда уже не увидим. Может, и была комета в тот вечер, может, и плохое когда-то было. Но все прошло, и Бог бы с ним.

Я даже представляю, как встану сейчас и побегу вслед за матерью. Хватану Гришу, и все вместе мы поедем хрен знает куда (где он там жил), чтобы в последний раз глянуть на отца, и уже без страха – все равно мертвый, бросить землю в пропасть и подумать о чем-то своем, не озвучив. И тогда, быть может, все изменится. Тогда, наверное, я прощу отца, сам стану хорошим отцом и начну жить по-другому.

Папа, папа, прости меня.

– Папа-папа, – зовет меня Гриша, – ты будешь чай?