Между синим и зеленым [сборник]

Дети…

Проверяю содержимое папки, трогаю кобуру (все на месте), с тоской смотрю на кабинет, на обшарпанные стены, полоток с разводами недавней протечки и думаю почему-то, что больше сюда не вернусь.

Но слышу знакомое «папа» и понимаю, обратной дороге – быть.

– Папа, а можно с тобой?

У Гриши до того большие глаза, скажи откровенное нет – утонешь во взгляде и будешь барахтаться до тех пор, пока не скажешь «ладно, поехали».

Но ехать со мной нельзя. Такой порядок. Никто не знает, что случится на месте происшествия, поэтому кручусь, как умею.

– А что тебе там делать, Гриш? Там неинтересно. Преступников нет. Скукотища.

– Ну, пожалуйста, – просит Гриша.

– Давай ты побудешь здесь, – смотрю на Гнуса (посидит ли), – а как приеду, покажу тебе настоящих злодеев. Договорились?

– Ну, папа. Ну, я тихо буду.

– Гриша, – сдается Гнусов, – хочешь, мы в стрелялку поиграем?

– Папа не разрешает играть.

– А мы не скажем.

Я поднимаю большой палец – красавчик. Гриша, раскинув руки, не знает, что выбрать. На меня посмотрит, на Гнусова.

– Ладно, поиграй, – говорю, – я туда-обратно.

И, кажется, победа за мной.

Отдел живет своей жизнью. Из камеры временного содержания привычно доносятся кряканья задержанных с воплями: «Отпусти – умираю», в оружейке сдают патроны дежурные пепеэсники, у входа толпятся нескончаемые пострадавшие, и таким плотным кажется шум, таким густым бьющий отовсюду свет, что представляю, как в этом свете растворяется мой отец, как хорошо ему стало теперь.

Захожу в дежурную часть. Сплошная полицейская суматоха. Вот следователь кружит у стола и уже наводит какие-то справки, звонит кому-то из своих, выясняет: «А помнишь, в седьмом году», «А как звали того, ну, ты понял – с ушами», «А скинь-ка номерок, пробью через оперов». Рядом эксперт с чемоданом: теребит бутыльки, пакует пленки, проверяет объектив камеры. А следак уже мысленно заполняет протокол: «Поверхность кухонного стола обрабатывалась дактопорошком светлого цвета, в результате чего обнаружены следы рук».

При чем тут кухонный стол, при чем тут руки, никуда еще не поехали. Но стол и кухня, руки (сынок, помой руки, садись за стол) и фоновый свет, рвущийся сквозь потолок, забирают в детство.

– Есть курить?

Неспешно достанешь пачку, протянешь сигарету водиле ГНР-ки, подумаешь: надо, надо бросить, и не закуришь сам, а только скажешь: «Едем? Нет?», потому что нужно покурить, оттого тянет в улицу и просто тянет, словно ты сам отборный табак, и кто-то невидимый выкуривает тебя в свободу.

– А, ну наконец-то. Мы тебя тут…

И каждый смотрит на меня: и следак, и эксперт, и даже водитель, награжденный за ожидание сигаретой, смотрит.

– Едем, конечно. Вы там осторожней. Я-то вас знаю. Ты-то знаешь, – повторяю и, усмехаясь, спрашиваю: – Адрес какой?

Дежурный скоро ответит, заглянув под корку КУСПа.

На улице хорошо. Слышен запах проступающего вечера, легкая гарь с ноткой пресной воды, проблески сухой осенней настойки, все рядом – бери. Вот оно, что искал. Обязательно хватанул бы самую крохотку такого полета, но дежурная «газель» уже заурчала, и вроде как неудобно – в самом деле – стоять и что-то там ловить, когда следственная группа ждет одного тебя. Даже закурить не рискую.

Уже в машине чиркаю, затягиваюсь глубоко, пускаю тугую волну. Эксперт закашлял, но промолчал. Оперу можно все – такой неформальный закон. И следователь тоже стал курить, не отступая. Тот курит без удовольствия, курит часто, не замечая, как расстается с одной и находит другую. Я же – вдумчиво и с толком, до самого фильтра и дальше, чтобы защемило под лопаткой через несколько минут после прописного кайфа.

Дороги почему-то спят. Проскальзывают иногда случайные легковушки, сбавляющие скорость перед нашим патрулем. Реже мчатся мигалки «скорой». В бульканье неотложной сирены считываешь желание спасти мир.

Я прошу кого-то – ну, кто якобы наблюдает за нами (либо спрятавшись в тишине, либо укутавшись в плотном ночном покрывале), чтобы ребенок нашелся. Может быть, ложный вызов. Нельзя же так, в самом деле. Какой по счету? Седьмой? Восьмой?

Салон «газели» все клубится оборотами свежего дыма. Щурю глаза и верю почти, что плыву по облакам. Сверху смотрю, как табачит следак, как светится вечно довольный эксперт, как напевает «Эх, дороги» ни в чем не виновный водитель. На плечах каждого заслуженным золотым блеском сияют офицерские звезды, сияют до придуманной ломоты зрачка.

С высоты, на которую поднялся, можно рухнуть, подумай только, и размочиться в грязевые брызги, которые летят без стыда с колес дежурки. Держусь изо всех сил, дым клубится, я лечу. Сверху вижу весь район, свой родной «Первомай». Расставлю руки – обхвачу, накрою телом, спасая от любви. Каждый переулок люблю и подворотню, от коротеньких тупиковых улиц до всех трех проспектов, каждый чулан заброшенной постройки и подвал плесневеющих многоэтажек.