Межзвездный скиталец

I sit here in Murderers' Row, writing these lines in my last days, or, rather, in Darrell Standing's last days ere they take him out and try to thrust him into the dark at the end of a rope, and I smile to myself.	Я сижу теперь в Коридоре Убийц и пишу эти строки в мои последние дни -- вернее, в последние дни Дэрреля Стэндинга, которого скоро выведут и швырнут в темноту на конце веревки; я пишу и улыбаюсь про себя.
I became neither Bible scholar nor novelist.	Я не сделался ни знатоком Библии, ни романистом.
On the contrary, until they buried me in the cells of silence for half a decade, I was everything that the missionary forecasted not-an agricultural expert, a professor of agronomy, a specialist in the science of the elimination of waste motion, a master of farm efficiency, a precise laboratory scientist where precision and adherence to microscopic fact are absolute requirements.	Напротив, до того как меня заперли в эту камеру молчания на целую половину десятилетия, я был как раз всем чем угодно, но только не тем, что предсказал миссионер, -экспертом по сельскому хозяйству, профессором агрономии, специалистом по науке уничтожения излишних движений, мастером практического земледелия, лабораторным ученым в области знания, где точность и учет самых микроскопических фактов составляют непременное требование.
And I sit here in the warm afternoon, in Murderers' Row, and cease from the writing of my memoirs to listen to the soothing buzz of flies in the drowsy air, and catch phrases of a low-voiced conversation between Josephus Jackson, the negro murderer on my right, and Bambeccio, the Italian murderer on my left, who are discussing, through grated door to grated door, back and forth past my grated door, the antiseptic virtues and excellences of chewing tobacco for flesh wounds.	И вот я сижу в жаркое предвечерье в Коридоре Убийц, отрываясь время от времени от писания своих мемуаров, чтобы прислушиваться к ласковому жужжанию мух в дремотном воздухе и ловить отдельные фразы тихой беседы, которую ведут между собой негр Джозеф Джексон, убийца, по правую мою руку, и итальянец Бамбеччио, убийца, по левую руку. Из одной решетчатой двери в другую решетчатую дверь, мимо моей решетчатой двери, перебрасываются они рассуждениями об антисептических и других превосходных достоинствах жевательного табаку, как средства врачевания телесных ран.
And in my suspended hand I hold my fountain pen, and as I remember that other hands of me, in long gone ages, wielded ink-brush, and quill, and stylus, I also find thought-space in time to wonder if that missionary, when he was a little lad, ever trailed clouds of glory and glimpsed the brightness of old star-roving days.	А я держу в своей поднятой руке вечное перо с резервуаром и вспоминаю. что в давно минувшие, стародавние времена другие мои руки держали кисточку для туши, гусиное перо и стилос; мысленно я задаю себе вопрос: а что этот миссионер, в бытность маленьким мальчиком, тоже носился по облакам света и сиял блеском межзвездных скитаний?
Well, back to solitary, after I had learned the code of knuckle-talk and still found the hours of consciousness too long to endure.	Вернемся, однако, в мою одиночку, к моменту, когда я, изучив искусство перестукиваться, все же убедился, что часы сознания бесконечно, нестерпимо долги.
By self-hypnosis, which I began successfully to practise, I became able to put my conscious mind to sleep and to awaken and loose my subconscious mind.	Путем самогипноза, которым я научился искусно управлять, я получил возможность усыплять свое сознательное, бодрственное "я" и будить, выпускать на свободу мое подсознательное "я".
But the latter was an undisciplined and lawless thing.	Но это последнее "я" было существом, не желавшим знать никаких законов и дисциплины.