Мятные Конфеты / Боевые Шрамы (СИ)

Она движется вдоль стола, показывая ему всё по очереди.

— Валериану, это забывчивость. Цикламен, это разделение. Кизил, это постоянность и…неизменная любовь, — она совсем тихо проговаривает последние слова. — Я использовала их неделями. Но это казалось слишком прямолинейным. Слишком простым. — она касается мягких белых лепестков четвёртого цветка из списка ингредиентов. — Так что я добавила подснежник, в знак надежды. И пижму, для—

— Ненависти, — заканчивает за неё Тео непроницаемым тоном. — для объявления войны.

Она молча кивает, закусывая губу.

— Я бы забеспокоился, что эффект будет слишком сильным.

Она снова кивает.

— Я беспокоилась. Но потом я подумала об этом и осознала, что… — она замолкает, обрывает тонкие жёлтые лепестки и стирает их в пыль. — Ну, я ненавижу его большую часть времени. Когда я думаю о нём, часть меня всегда в ярости.

Тео хмыкает.

— Это потрясающе.

Наверное, он единственный так думает.

С тех самых первых недель и до настоящего момента он всегда был рядом с ней. С той секунды, когда она взяла его руку в свою на том утёсе; его руки дрожали так сильно, он просто не мог отпустить пепел, который сжимал в ладони.

— Смотри, какой ветер, — сказала она, глядя себе под ноги, чтобы ему было полегче. Никто не любит, когда другие смотрят, как он плачет. — Жестокий и упрямый, точно как она. — Большинство людей назвали бы это плохой погодой, особенно для похорон. Яростные порывы ветра обрушивались на них, сдувая чёрные зонтики. Злые тучи нависали над их головами. В тот момент это казалось идеальным. — Она бы хотела, чтобы было так.

Тео подавился рыданием, услышав это, его плечи дёрнулись — но он позволил её пальцам огладить его, ослабляя хватку, пока прах Пэнси не начал струиться между ними, тут же уносимый невидимым потоком ветра.

Они вдвоём оставались на этом утёсе до темноты и ещё какое-то время, стояли там ещё долго после того, как семья Паркинсон и небольшая группа, что сопровождала их — кто-то из друзей, кто-то из знакомых — давно ушли. Она держала его за руку, пока её собственная рука не онемела, а он плакал, пока его глаза совершенно не опухли.

С тех пор они были практически неразлучны. Никто больше не понимал, не так, как он. Не так, как она.

Все остальные пытались отговорить её от этого.

В течение нескольких недель и даже месяцев, последовавших за этим письмом, она пыталась справиться с этим так, как это делает большинство. Она сломала множество вещей. Напивалась до беспамятства. Провалила ЖАБА по двум предметам и получила “удовлетворительно” по Маггловедению. Тео всегда был готов поделиться с ней огневиски, держал её волосы, пока её тошнило на пол гостиной Слизерин и потом укладывал её в свою собственную кровать. В последнем семестре она превратилась во что-то жалкое и отвратительное, её искалеченные, утомлённые дни тянулись один за другим, склеенные похмельем и мало чем ещё.

Она чувствовала себя виноватой перед Тео. Он потерял больше. Тео в первую очередь имел право утонуть в бутылке, но вместо этого он замкнулся в себе. Впадал в апатию и страдал приступами забывчивости. Она не раз находила его стоящим посреди пустого коридора и смотрящим себе под ноги. Потерянным. Она слышала, что он провалил бы все курсы, если бы МакГонагалл не замолвила за него словцо.

Гарри, Рон и Джинни сделали что могли. Она всегда будет уважать их за то, что они тогда дали ей побыть одной. Она знала, что была тонущим кораблём, а Тео — уже разбившимся, болтающимся между скалами. Зачем им было тянуть за собой кого-то ещё?

Но это было несостоятельно. Было невозможно поддерживать такой образ жизни. Едва ли это вообще была жизнь. Что-то должно было сломаться, и, ей-богу, оно сломалось.

В последнюю ночь семестра, проигнорировав пир и оставшись в блаженном одиночестве, Гермиона убедила Тео разделить с ней бутылку.

После того, как они выпили три четверти бутылки, всё это время обсуждая потери, боль и блядски глупый, невыносимый мир, в котором были вынуждены жить, Тео повернулся и посмотрел на неё. Она никогда не забудет этот взгляд — эту мрачную и разбитую смесь доверия, надежды и ужаса и скрывающуюся за всем этим невысказанную просьбу.

Он моргнул, и она тоже моргнула, прогоняя этот туман, вызванный огневиски, а потом их губы столкнулись.

Лучший человек мог бы соврать. Мог бы сказать, что это сразу показалось неправильным и неуместным. Словно поцелуй с братом или с лучшим другом. Как это всегда было с Роном.

Она старается больше не врать, даже если правда пугает её.

И сначала это было просто, блять, потрясающе — и она отказывается сравнивать это с чем-либо ещё. Тео целовался мягко и очень осторожно, несмотря на алкоголь. Проявил нежность там, где другие проявили бы небрежность. Его руки, то, как он держал её за подбородок, когда покусывал её губы — он заставил её почувствовать себя чем-то ценным. Хрупким.

Также было бы ложью сказать, что она остановила его первой.