Мятные Конфеты / Боевые Шрамы (СИ)

Для неё важно, что он считает её правой, даже если до настоящего момента он не говорил об этом вслух. Но с самой первой провальной попытки часть её думала о том, что, возможно, она делает что-то неправильное. Жестокое. Что если она каким-то чудом найдёт его, он не примет её.

Это к лучшему.

Она яростно моргает, борясь с подступающими слезами.

Но Тео просто говорит:

— Давай, Гриффиндор.

И он разжимает её пальцы. Осколок хрусталя в последний раз вспыхивает, когда ударяется о поверхность зелья, и молочно-белый превращается в синий, когда он тонет.

Ей хочется оплакать его.

У неё нет на это времени.

Тео находит чашку, чудом балансирующую на краю стопки книг. Он выливает давно остывший чай в горшок с одним из её искусственных растений, а затем снова подходит к ней и суёт чашку ей в руку.

— Хочешь…я пойду с тобой? — спрашивает он.

Она безмолвно качает головой, смаргивая слёзы. Но она сжимает его руку после того, как забирает чашку.

— Тогда до дна.

Оно такое же горькое, как и всегда — она как-то подумала о том, что оно на вкус как яд. И на мгновение ей удаётся убедить себя в том, что что-то пошло не так; она хватается за живот, когда что-то внутри неё опасно трепещет.

Оказывается, это просто бабочки. Она очень давно их не чувствовала.

Но они расправляют свои крылышки и сеют внутри неё хаос и жажду мести; захламлённая комната заполняется знакомыми клочками дыма, медленно обретающими форму.

Гермиона тут же тянется к Тео, цепляется за его запястье и задерживает дыхание, не может отвести взгляд от этих расплывчатых фигур. Она издаёт звук, который не может точно описать, потому что с того самого первого дня она думала ещё кое о чём. О том, что действительно давило на неё всё это время. О том, что его могло не стать. Вообще не стать.

Что он мог сделать что-то, что уже не изменить. Не исправить.

И всё же — вот он.

Её колени подгибаются, и если бы не Тео, она бы уже рухнула на жёсткую плитку.

Его туманная фигура — такая грубая, такая знакомая, так чётко отпечатанная на обратной стороне её век — стоит на коленях перед чем-то, что ей не удаётся рассмотреть, что-то делает руками. Под этим углом ей не видно его лица. Но затем он встаёт и вытирает руки о ткань чего-то похожего на джинсы — она не уверена.

Затем разноцветная дымка перед её глазами рассеивается, как раз перед тем, как он поворачивается. Отвлекается от — сада, да, это сад. Она недоверчиво фыркает; а потом она совершенно теряет контроль над своими лёгкими, потому что видит его лицо.

Всё это разом накрывает её. Всё, что она пыталась подавить, зарыть глубоко внутри. На секунду она совершённо теряется.

И она даже не может вдохнуть — не может двинуться, не может издать ни единого звука. Может только смотреть, как он небрежно отбрасывает лопату и направляется прочь. Видение следует за ним, и она видит, как он открывает дверь, ведущую, видимо, в его дом. Он массирует затылок и вздыхает, идёт по комнатам, пока не добирается до маленькой кухни. Она смотрит, как он набирает воду в чайник, когда Тео наконец подаёт голос.

— Ну, вперёд.

Она отрывает взгляд от видения, чтобы посмотреть ему в глаза — и он наверняка видит эти шок, облегчение и трепет, отпечатавшиеся на её лице.

Он пихает её локтём; он звучит расслабленно, и она даже не представляла, насколько на самом деле нуждалась в этом.

— Увидимся.

Этого слова оказывается достаточно, чтобы заставить её потянуться вперёд и сжать руку в кулак.

Треск аппарации кажется ей почти оглушающим, и ей с трудом удаётся удержаться на ногах — из-за ветра. Она чувствует кожей соль и холодный туман, и когда она открывает глаза, то видит море. Её кудри развеваются вокруг её лица, когда она смотрит на жёлто-зелёные холмы, ведущие вверх от берега, криво изгибающиеся под острыми углами; на скромный коттедж на краю пропасти.

Она медленно, растерянно поворачивается вокруг своей оси, не находя ничего, кроме холмов. И травы. Полное уединение.

Когда она завершает полный круг и снова поворачивается лицом к коттеджу, входная дверь уже открыта; он стоит у входа.

Он, должно быть, услышал, как она аппарировала.

И тут она понимает — два года. Прошло два года, а она ни разу не задумалась о том, что ей стоит сказать. Это показывает, насколько значительная её часть не верила, что она когда-либо добьётся успеха.

Он смотрит на неё, стоя на пороге своего дома, и она смотрит на него, и между ними нет ничего, кроме ветра.

Его вид шокирует её. Он высокий и угловатый, как раньше, но — но она как будто впервые видит его в цвете. На его щеках играет здоровый румянец, и его кожа покрыта естественным загаром. Это говорит о часах, проведённых на солнце, точно так же, как тонкие линии мышц, выглядывающие из-под рукавов и воротника его рубашки, говорят о силе. Его волосы отросли, они немного вьются у самых ушей. Наполовину закрывают его глаза. Их цвет стал теплее.

Он выглядит живым.

И часть её хочет исчезнуть. Аппарировать обратно. Прямо здесь и сейчас. Прежде чем она что-то разрушит.

Но затем он говорит:

—…Гермиона?

И его голос звучит тепло и ярко, и она скучала — так чертовски долго скучала по нему.