Миф о 1648 годе: класс, геополитика и создание современных международных отношений

2. Теоретические предпосылки: меркантилизм как торговый капитализм

Согласно общепринятой интерпретации меркантилизма, центральные правители получили контроль над национальной экономической политикой и внешней торговлей, захватив права территориального суверенитета и включив города в королевства. Средневековые схоластические экономические учения, подчиненные моральным и религиозным теориям, уступили место секулярным, «научным» способам определения источников богатства, при этом меркантилизм впервые в истории поднял государственную экономическую политику на общенациональный уровень. Крупнейшие архитекторы государственных систем – особенно начиная с Кольбера – осознанно стремились к объединению фрагментированного экономического пространства в общенациональную экономическую территорию. Торговая политика, протекционизм, экспортные субсидии, отмена внутренних тарифов, построение транспортных сетей, поощрение импортозамещающего мануфактурного производства и демографический рост – все это выглядит гигантским шагом вперед по сравнению с беспорядочными и бессвязными средневековыми практиками. Теорема о положительном торговом балансе, рассматривавшая золото как главный оплот национального богатства, начала определять государственную экономическую политику. Само существование государственной экономической политики, координирующей экономическую жизнь с общегосударственными целями, стало шагом к построению замкнутой экономической территории.

Но говорят ли эти шаги о наступлении Нового времени? Способствовал ли меркантилизм развитию капитализма? Означает ли он наступление эры нововременной международной экономики, как утверждают представители миросистемного анализа? Каково было отношение между меркантилизмом и абсолютизмом? Насколько далеко зашло создание единообразного внутреннего рынка? Другими словами, перевешивают ли эти изменения те различия, которые существуют между меркантилизмом и экономическим либерализмом?

В статье, опубликованной в 1948 г., Якоб Винер подверг критике стандартный взгляд, предполагающий, что меркантилизм открыто подчинил стремление к богатству стремлению к наращиванию силы нации. По Винеру, превалирующая концепция, согласно которой богатство было лишь средством для высшей политической цели, возникла из неверных «экономических представлений» [Viner. 1969. Р. 71] торговцев, которыми, как предполагается, на самом деле двигали иные мотивы. Меркантилистские трактаты предполагают, что богатство и сила были «связанными целями», «каждая из которых ценна сама по себе» [Viner. 1969. Р. 74]. Смешение силы и богатства у Винера не позволяет расшифровать следующее круговое рассуждение: так же, как сила государства зависела от накопления богатств, накопление богатств само зависело от государственной силы. Оно приводит к тому поспешному выводу, что две цели обладали равновеликими статусами. То есть Винер упускает именно специфические социальные условия накопления богатства в эпоху раннего Нового времени^[163].

Благодаря сохранению единства политики и экономики в Европе раннего Нового времени, накопление, как и раньше, определялось политическими факторами. На уровне меркантилистской торговой политики это означало, что в мировом рынке в период раннего Нового времени были выстроены системы обмена, на фундаментальном уровне остававшиеся связанными с «архаичной» логикой торгового капитализма, основанной на асимметричных условиях торговли. Однако на самом деле такой торговый капитализм характерен практически для всех предшествующих торговых систем, включая Ганзейский союз, итальянские города периода Возрождения или же средневековые торговые пути в Индийском океане. Согласно Морису Доббу, меркантилизм

…был монопольной политикой, подобной той, что на более раннем этапе была развернута городами в их отношениях с окружающими селами и что использовалась купцами и купцами-мануфактурщиками привилегированных компаний в отношениях с ремесленниками. Такая политика стала продолжением и развитием главной стратегической цели городского Склада (Staple)^[164], а ее параллели можно обнаружить в политике таких городов, как Флоренция и Венеция, Брюгге и Любек XIII и XIV вв., которые в предыдущих главах получили название «городского колониализма» [Dobb. 1946. Р. 206].