Мифическое путешествие: Мифы и легенды на новый лад

Как же его передернуло… Нет, я никогда не удерживала его у себя против воли. Одиссей, уходя, держался недоверчиво, так и сверлил меня обвиняющим взглядом. Говорят, он плакал в разлуке с женой и сыном, однако семь лет каждую ночь спал со мной рядом, и я не видела на его лице ни слезинки. Двое сыновей у нас родились. И лицо его вжималось в мое точно так же, как сотни лет спустя – лицо Филиппа, щетинистое, разгоряченное, щеки мои исцарапаны, губы вспухли… А по утрам, просыпаясь, я обнаруживала, что Филипп смотрит на меня, неторопливо оглаживая изгиб моей талии.

– Ни бедер, ни задницы, – как-то раз сказал он. – Сложена, будто мальчишка.

Как ему нравилось, стиснув мои запястья в ладони, раздвинуть мне ноги пошире! Иногда я задумываюсь: каковы с виду их жены? Выше меня? Грудасты, задасты? Сложены, будто женщины?

Калипсо. Имя, означающее «Та, что скрывает». «Пышнокосая нимфа»[84] – так описывает меня Гомер.

Однажды утром Филипп прошелся по моему коттеджу, разглядывая фотографии на книжных полках.

– Твои волосы, – заметил он, показывая мне снимок. – Какими же длинными они были в те времена!

Я только пожала плечами.

– Год назад я остриглась. Видишь, уже отросли.

Да, отросли. До плеч. По-прежнему светло-русы, без единой сединки.

Филипп окинул меня взглядом и поставил фото на место.

– По-моему, хорошо выглядело, – сказал он.

Да, такова уж жизнь нимф: то их преследуют, то покидают. Иногда бегут от них, как, например, от Эхо. Мы превращаемся в деревья, в морских птиц, в пену морскую, в журчащую воду, в шорохи ветра в листве. Мужчины приходят к нам, лежат рядом ночью, обнимают так крепко, что не вздохнуть. Идут в леса и видят нас – то зимородка, то сову в лучах фар, то прохладный ручей, текущий по склону холма. Алкиона, Никтимена, Пейрена, Эхо, Калипсо – вот некоторые из наших имен. Нам нравится (а может, мы просто привыкли считать, будто нравится) жить в одиночестве. Отыскав нас, мужчины говорят, что в жизни не видели никого прекраснее нас. Что никогда не видели женщин столь диких, столь странных, столь первозданных и страстных. Что останутся с нами навеки.

И неизменно уходят.

С Филиппом мы познакомились, когда он опоздал к вылету из Логана. Я приезжала туда по делам, к галерейщикам, представляющим меня в Кембридже, и предложила ему ночлег – в своем номере.

– Знакомых художников у меня почти нет, – сказал он. – Вольные люди, вольные нравы, так?

Рассказ о моем острове его страшно заинтриговал. И в постели он оказался хорош. Ему я представилась Лиссой. После этого мы виделись всякий раз, когда бы он ни приехал на Восточное побережье. Обычно Филипп летал по работе за море, но прибавлял к началу или концу каждой поездки дня два-три, а то и неделю, чтобы побыть со мной. А я прожила на острове… сколько бишь? Уже и не помню.

Во второй приезд я начала его рисовать. Бодрствуя, он никогда не позволял спокойно этим заняться – слишком уж был непоседлив. То вскочит взять книжку с полки, то сварить кофе, то налить еще вина… потому я и взялась рисовать его спящим. После любовных утех он неизменно засыпал мертвым сном, а я тоже могла минутку-другую вздремнуть, но секс придает мне сил, пробуждает тягу к работе.

По-моему, он был совершенен, хоть и не миловиден в общепринятом понимании: темные, небольшие, глубоко посаженные глаза, широкий, чуть кривоватый рот, густые темные волосы, пронизанные сединой… и ни одной морщинки. Последнее просто поражало: слегка за пятьдесят, а время над ним словно бы вовсе не властно, совсем как надо мной, словно бы не коснулась его ни работа на Ближнем Востоке, ни дети, ни жена, ни бывшая жена, ни я. Теперь-то я понимаю: именно это – что обычный человек может быть не просто прекрасным, но цельным – меня и заворожило. Цельности его оставалось лишь позавидовать: ни щелки, ни трещинки, позволяющей проникнуть внутрь. Длинные руки, длинные ноги, почти безволосый торс, синева на щеках, если небрит. «Петушок» тоже длинный, слегка изогнутый; на бедре – капелька тягучей влаги…

Так вот, я, точно одержимая, рисовала и писала его семь лет. Конечно, за сотни лет бывали у меня и другие. Любовников у меня хватало, но лишь немногих я рисовала либо писала красками – на стенах и амфорах, на гобеленах и на бумаге, на холсте и на коже. Спустя пару лет очередной любовник надоедал (Одиссей был редким исключением), и я мягко, но непреклонно отправляла его восвояси. Чем старше они становились, тем меньше интересовали меня – сама-то я, разумеется, не старею. Кое-кто добром уходить не желал. Таких я превращала в кузнечиков или в мух-однодневок и бросала в тенета кругопрядов – пауков, следующих за мною повсюду, где я ни поселись.

А вот Филипп не надоедал никогда.

И рисовать его не надоедало тоже. Одно просто-таки убивало: невозможность выставить все это на публику. Филипп так опасался, что может быть узнан – женой, или бывшей, или кем-то из взрослых детей… да хоть коллегами по работе!