Мифическое путешествие: Мифы и легенды на новый лад

А я очень боялась его потерять, и потому держала холсты в чуланчике рядом со студией. Одни альбомы с набросками заняли целую антресоль. Филипп все равно волновался, как бы они не попались кому на глаза, но у меня, кроме него, никто не бывал. Работы мои выставлялись в одной галерее неподалеку от Бостона. Блеклые зимние виды Новой Англии, которую я так люблю, тюлени, скелеты птиц… в основном темпера, а иногда тушь. Подобно всем прочим художникам в нашей части страны, я жила в огромной тени Эндрю Уайета[85], и думала, что портреты Филиппа вполне могут изменить сие обстоятельство. Филипп откровенно боялся того же.

– Не повторилась бы история с портретами этой Хельги[86], – сказал он однажды, вовсе не ободряя меня, но осуждая.

– Ну нет. Это будет история с портретами Калипсо, – поправила его я.

Смысла этих слов он не понял.

Жена Одиссея была ткачихой. Я – тоже. Там, у Гомера, так прямо и сказано. Когда ко мне явился Гермес с Зевсовым приказанием отпустить Одиссея, я сидела в своем домике на берегу острова и ткала узорные туники для Одиссея и сыновей. Мальчишки тогда были совсем крохами – одному три, другому пять… А после стоим мы на берегу, смотрим ему вслед, и сыновья дружно бросились в волны следом за его лодкой. Пришлось схватить обоих и держать, что есть сил. Думала, сейчас все втроем и утонем – так отчаянно оба рвались за отцом.

Так скверно, как в тот день, мне не бывало никогда. Даже после ухода Филиппа.

Пенелопа… Да, у нее тоже имелся сын, и ткать она тоже умела, но общего у нас с ней куда больше. Вспомнилось мне, как она каждую ночь распускала сотканное за день, и я вдруг с изумлением поняла, что делаю с портретами Филиппа то же самое. Каждую ночь часами рисую его, спящего, каждый день смотрю на свою работу и вижу: она прекрасна. То были лучшие мои произведения. Возможно, даже великие. И как знать, что могут подумать критики и публика? Моя репутация не столь уж высока, однако вполне достойна. Эти картины вполне могли бы самым коренным образом все изменить.

Однако я понимала, чем это кончится: выставив их, я никогда больше не увижу Филиппа, не услышу его голоса, не почувствую ни запаха его кожи, ни вкуса его губ на губах.

Впрочем, это бы я как-нибудь да пережила. Ужасало другое – мысль о том, что тогда мне его больше не рисовать. Если он уйдет, мое волшебство погибнет, и после я уже ни разу не возьму в руки кисть.

И вот это погубит меня окончательно. Вечная жизнь без способности к творчеству, к созиданию, пожалуй, страшнее смерти. Уж лучше рисовать и писать ночи напролет, а наутро, так сказать, «распускать сотканное», пряча картины в чулан.

Я думал, что жить такой жизнью смогу – жила же ею семь лет.

Но вот он ушел. Грозу унесло в море, палые листья улеглись в озеро. И дом, и мое дыхание, и мои волосы все еще хранили запах Филиппа. Оставшись одна, я подошла к раковине, принялась отскребать ногти от въевшихся в складки вокруг них пигментов, но вдруг меня согнуло вдвое и вырвало прямо на стопку тарелок, не вымытых после вчерашнего ужина.

Пришлось дожидаться, пока не уймется дрожь. Затем я вымыла раковину, перемыла посуду и выжала в слив кучу лимонов, чтоб ликвидировать вонь. А наведя чистоту, отправилась в чулан и долго стояла там, глядя на груду картин.

Семь лет – срок немалый. Сколько холстов, сколько листов плотной бумаги покрыто изображениями его тела, сколько черных блокнотов заполнено его глазами, мужским достоинством, ладонями, губами… Взглянув в угол у окна, я увидела паутину, сотканную черно-желтой аригопой, множество серых нитей, густо припорошенных лапками, крылышками, высосанными досуха тельцами мух, сложила трубочкой губы и беззвучно свистнула. Нити дрогнули, блестящая, точно янтарная бусина, паучиха засеменила к центру тенет, а я вышла из чулана, подсела к компьютеру и забронировала билет на рейс до Берлина.

Филипп очень любил этот город – город, где побывал однажды, давным-давно, когда учился во Флоренции. В Берлине – том еще, разделенном надвое, задолго до падения Стены – он провел месяц и с тех пор туда не возвращался, но часто заводил разговор, как хорошо было бы съездить в Берлин вдвоем.

Паспорт у меня был – я все-таки нимфа, а не какая-нибудь агорафобка. Заказав билет, я связалась по электронной почте с сестрой, Аретузой, живущей на Сицилии. Мы, духи мест, живем там, где мир испускает безмолвные вздохи. Места исчезают – исчезаем и мы.

Исчезаем… но не все, не всегда. Вот и с Аретузой мы периодически переписку поддерживали. Когда-то ей довелось пожить некоторое время на Рейне, кое-какие знакомства в Германии она вполне могла сохранить и в ответном письме обещала поглядеть, чем может мне помочь.

И вправду, вскоре подруга отыскала знакомых, сдающих жилье в субаренду, причем в одном из самых интересных районов – однажды Аретуза там побывала. Жить в городе мне было чуточку боязно. Я ведь связана с островами, с северными озерами и лесами, потому и беспокоилась: не зачахнуть бы от городской жизни, не захворать бы…