Мифическое путешествие: Мифы и легенды на новый лад

Впрочем, крохотное, недвижное озерцо за моею спиной было вовсе не зеленым – темно-коричневым, плюс пара-другая серо-белых мазков там, где водная гладь отразила небо, да еще несколько желтых листьев. Вынув из сумки карандаши, акварель и альбом, я уложила на дно аккуратно свернутый пиджак Филиппа и остальную его одежду, наполнила стальной стаканчик для мытья кистей водой из лужицы, устроилась под деревом и начала рисовать.

Эта работа ничуть не походила на прежние. Широкие, размашистые мазки золотистого и коричневого подчеркнуты черными карандашными линиями, край плотной бумаги обрызган багрянцем… Опустившиеся на воду листья подрагивали в такт легкой ряби, поднятой ветерком, и ухватить их игру оказалось нелегко: я ведь только осваивала акварель. Потревожили меня всего раз – супружеская пара с собакой, внезапно появившаяся из-за деревьев со стороны канала.

– Гутен таг[88], – улыбнулась мне хозяйка пса.

Я улыбнулась в ответ, вежливо кивнула, но глаз от работы не оторвала. Нет, хозяев пса я не опасалась: Филиппа ни одному из людей не заметить. А вот пес… Дойдя до лужи, пара приостановилась, и пес их, черная такса, насторожился, потянулся вперед, принюхался и принялся азартно ворошить носом палую листву у кромки воды.

– Штрюббель! – прикрикнул на пса хозяин.

Но пес, даже не взглянув на него, шагнул в лужу и принялся шумно лакать воду. Хозяин дернул поводок и двинулся вперед. Пес, отряхнувшись, вприпрыжку поскакал за ним.

И вот работа завершена. Не бог весть что – я ведь еще не совсем свыклась с «прозрачностью» акварели, с потеками на бумаге – однако вышло очень даже неплохо. Имелось у этой картины одно завораживающее, не дающее покоя свойство: глядя на нее, невозможно было понять, в самом ли деле там, под водой, виднеется чье-то лицо, рот, скрюченные пальцы, или же это всего лишь игра света – так уж изящные желтые листья на воду легли. К тому времени, как я, наконец, собрала принадлежности и уложила их в заметно отяжелевшую из-за одежды Филиппа сумку, поверхность крохотного озерца укрыли длинные тени.

От его вещей я избавилась по дороге домой. Воспользовалась U-Bahn[89] и поехала к дому дальним, кружным путем, сходя то на одной станции, то на другой, оставляя в мусорных урнах где носок, где ботинок, а фланелевую рубаху бросила в Шпрее с моста Обербаумбрюкке. Карманы твидового пиджака оказались пусты. Добравшись до Александерплац, я подошла к полудюжине панков, по-прежнему сидевших у пустой чаши фонтана, и протянула пиджак им.

– Нужен кому-нибудь? – спросила я по-английски.

Меня дружно проигнорировали – все, кроме одного парнишки, постарше прочих, с иссиня-бледной кожей, глазами цвета индиго и застенчивым взглядом.

– Битте[90]…

Наклонившись, потрепав по макушке тощую дворняжку на поводке, он потянулся за пиджаком. Я отдала ему пиджак и двинулась прочь, а на полпути через площадь оглянулась. Панк, оторвав от пиджака рукава, швырнул их в ближайшую урну и надел получившуюся безрукавку поверх футболки. Отвернувшись, я поспешила домой. Подхваченные студеным ветром, опавшие листья кружили над головой, точно клубы густого бурого дыма.

Первые пару месяцев я регулярно читала газеты и заглядывала в интернет: нет ли каких новостей о пропаже Филиппа? Да, несколько коротких заметок ему посвятили, однако его работа была сопряжена с определенного рода опасностями – на их-то счет несчастье и отнесли. К тому же дети Филиппа давно выросли, супруге и без него нищета не грозила, а обо мне, разумеется, никто ничего не знал.

Я рисовала Филиппа всю зиму. Лед укрыл его тело, потрескался, раскрытые глаза и губы окружили созвездия пузырьков. Груневальдские завсегдатаи привыкли к моему мольберту и табурету, начали меня узнавать, но из уважения к увлеченности делом почти не мешали. Глядя на мои работы, люди видели в них только абстрактную живопись, силуэты, которые можно принять и за деревья, и за подъемные краны на фоне неба, да отраженные в луже облака либо тени, едва уловимо, однако зловеще напоминающие скелет человека с опавшей листвой меж выгнутых арками ребер.

Впрочем, чаще всего вокруг не было ни души. Я пробивала покрывший лужу ледок, зачерпывала студеную воду стаканчиком для мытья кистей и, отодвинувшись на три-четыре фута, начинала писать. Порой, сунув в воду руку, щупала мягкую, словно подгнившая дыня, массу, отыскивала в ее недрах холодное скользкое, будто карп, сердце, прислушивалась к мерному, едва различимому пульсу и снова бралась за работу.

К середине зимы морозы прогнали меня из лесу. Дожди и снегопады случались редко, однако холод сделался невыносим. Крохотное озерцо промерзло до дна. Кисти, касаясь плотной бумаги, оставляли на ней ледяные мазки, тушь в рапидографе густела с каждой минутой.